Назад в Европу!

Константин ЖУКОВ

Уникальные открытия, сделанные недавно во время археологических раскопок на мысу при впадении Охты в Неву, вновь заставили журналистов и историков заговорить о том, что Санкт-Петербург, вопреки всеобщему убеждению, вознёсся не «из тьмы лесов, из топи блат», а был построен на земле, которая в течение многих веков до того представляла собой бурно развивающийся очаг цивилизации.

Причём хозяйственный уклад и культура издревле живших здесь людей имели не сельский, аграрный характер, а были типично городскими, поскольку основывались, прежде всего,на занятиях ремеслом и торговлей.

Что было до того?

Ко времени появления солдат петровской армии в дельте Невы её пространство было достаточно плотно заселено и пересекалось частой сетью дорог, трассы которых сохранились по сей день в улицах современного Санкт-Петербурга. На территории, ограниченной нынешней городской чертой, располагалось более 250 населённых пунктов – от маленьких хуторков в один-два дома и отдельно стоящих усадеб землевладельцев до больших деревень в несколько десятков дворов. На мысу, образованном Охтой и Невой, стояла крепость с пятью бастионами – Ниеншанц, возле которой – крупный по тем временам портовый город Ниен.

В общем, не «пустынные волны» и «приют убогого чухонца» нашёл здесь русский царь, а кипучую жизнь и многочисленное население.

Всё это позволяет утверждать: построив на одном из островков невской дельты новую крепость и разрушив старый Ниеншанц, стоявший немного выше по течению Невы, Пётр I, по сути, не основал новый город, а лишь переименовал уже существующий, а затем отнюдь не пряником, а исключительно кнутом, побудил множество своих подданных переселиться в него. Примерно то же самое случилось с другим прибалтийским городом – Кёнигсбергом – два с половиной века спустя. Однако же Калининград, который носит это имя с 1946 года и население которого полностью сменилось после окончания II мировой войны, недавно отпраздновал своё 750-летие. Многие города Европы и мира на протяжении своей долгой истории меняли названия, переходили от одного государства к другому, бежали или погибали их жители, а опустевшее место заселяли иноземцы. Так, к примеру, несколько раз происходило с древним Византием-Константинополем. Несколько раз переходил из рук в руки Страсбург (Аргенторатум римских времён). Тем не менее, никто не считает датой основания Стамбула 1453 год, когда он, тогда ещё называвшийся Константинополем, был взят турками. И все жители Страсбурга уверены, что их город появился на свет задолго до того, как в 1681 году вместе со всем Эльзасом был завоёван Францией. Почему же Санкт-Петербург ежегодно празднует день основания Петропавловской крепости как день своего рождения?

Откуда плясать?

Понятно, что в подавляющем большинстве случаев невозможно в точности определить число, месяц и год, а порой и столетие, когда на месте того или иного города впервые поселились люди. Так что почти всегда днями рождения городов приходится объявлять некие более или менее условные даты, определяемые по нескольким традиционно принятым критериям.
Во-первых, возраст города часто отсчитывают от времени первого упоминания о нём в письменном источнике. При этом не берётся в расчёт, действительно ли речь в документе шла о крупном населённом пункте – или это была всего лишь деревушка в несколько домов.

Так, Москва считает годом своего основания 1147-й, когда, согласно нескольким летописям, в частности, Ипатьевской, суздальский князь Юрий Владимирович пригласил своего союзника князя новгород-северского Святослава Ольговича на дружескую встречу «в Москов».

При этом о том, что в Москве появились крепостные укрепления, существует сообщение Тверской летописи (как считают историки, малодостоверное), относящееся к 1156 году, и, стало быть, в 1147 году Москва ещё городом в буквальном смысле, то есть огороженным стенами поселением, не была (Правда, археологи предполагают, что, возможно, укреплённое городище так называемой Дьяковской культуры существовало на Боровицком холме задолго до середины XII века.)

Великий Новгород также отсчитывает свой возраст по первому летописному упоминанию – от 859 года, – хотя некоторые археологи возражают против этого, указывая, что самые нижние уровни новгородского культурного слоя датируются лишь X веком.
Если исходить из этого критерия, то годом появления Петербурга на свет следует считать 1300-й, ибо именно под этим годом Новгородская летопись и шведская рифмованная «Хроника Эрика» сообщают о строительстве в месте слияния Охты и Невы крепости Ландскрона (или Ландскруна).

В этих источниках указано и имя «коменданта» Ландскроны – Стен, которого шведский историк Бенгт Янгфельдт называет «первым известным по имени жителем Петербурга».

В других случаях датой основания города считают начало строительства крепости, вокруг которой этот город впоследствии вырос. Так, например, Ставрополь считает своим днём рождения 22 октября 1777 года, когда была основана крепость Ставрополь – шестая крепость Азово-Моздокской военно-укрепленной линии (гражданское поселение под стенами крепости возникло позднее).
Краеведы Мариуполя оспаривают официально признанную дату основания города – 1778 год, – и утверждают, что город должен отсчитывать свой возраст со времени основания крепости Кальмиус, состоявшегося, по-видимому, ещё в XVI веке.
Применяя этот же критерий к Петербургу, мы должны вновь указать на основание Ландскроны как отправную дату, оговариваясь, однако, что существование этой деревянной крепости было недолгим: на следующий же год она была разрушена новгородцами (нижний этаж одной из башен Ландскроны был совсем недавно раскопан археологами).

Память о Ландскроне, однако, сохранялась, и три с лишним века спустя при строительстве на её месте Ниеншанца, говорилось, что в прежние времена здесь уже была крепость. Другим подобного же рода рубежом для Петербурга может считаться 1611 год, когда по распоряжению шведского короля Карла IX на мысу между Охтой и Невой был возведён шанец – первый вариант Ниеншанца, – а на противоположном берегу Охты размечено место для города Ниена.

Наконец, большинство старинных европейских городов отсчитывают свой возраст с момента дарования населённому пункту городского статуса, то есть определённых прав и привилегий. Выборг, основанный как оборонительный замок шведами в 1293 году на месте древнего карельского острога, получил статус города лишь в 1403 году и именно от этого времени ведёт счёт своего существования. По этому критерию город в устье Невы появился 17 июня 1632 года.

В этот день король Густав II Адольф пожаловал Ниену городские права и торговые привилегии и освободил его жителей на шесть лет от податей и повинностей.

Из этих трёх дат – 1300, 1611 и 1632 год – совершенно безоговорочной может считаться третья. Хотя предыдущие две, особенно 1611 год, также являются полноправными претендентами на то, чтобы служить отправными точками петербургского летоисчисления.

Истоки мифа

Причины, по которым допетровское прошлое Санкт-Петербурга оказалось еще с петровских времен решительно вычеркнутым из памяти его жителей, — в основном, идеологические. Кренятся они в тех внешне- и внутриполитических задачах, которые стояли перед Петром I в ходе Северной войны и проводившихся им реформ.

Впрочем, резоны поддерживать миф о Петербурге как о городе без прошлого были и у всех последующих правителей России.
Петру, вознамерившемуся перенести столицу своего царства на берега Невы, было необходимо победить внутренний протест против этого со стороны своих подданных. Одним из оснований для этого протеста было то, что современниками Петра ингерманландские земли закономерно воспринимались как чужие и чуждые (вспомним, сколько ещё времени поэты и публицисты писали, что Петербург — «нерусский город», стоящий «на чухонском болоте» и т. п.). Пётр же делал упор на том, что земли эти якобы являются «отчинами и дединами» московского царя, находившимися «более девятидесяти лет в неправедном свейском хищении». Конечно, эта жесткая идеологическая конструкция не предполагала упоминания о том, что прежде, чем оказаться под управлением Швеции, Ижорская и Водская земли (шведская Ингерманландия) находились в составе Московии лишь 140 лет (юридически, а фактически – ещё меньше), а до этого являлись частью Новгородской республики, завоёванной Москвой. Такое упоминание означало бы, что территория вокруг новой российской столицы никак не может являться «отчиной и дединой» московского царя, и что у России прав на неё не больше, чем у такой же страны-завоевательницы — Швеции. Но об этом умалчивалось, шведское владение Ингерманландией объявлялось «неправедным», а значит и всё, что осталось после шведов на этой земле также оказывалось неправедным, безблагодатным, фальшивым. В этом смысле уничтожение валов Ниеншанца взрывами, которое Пётр произвёл в декабре 1709 года, пригласив поглядеть на это действо всех находившихся тогда в Петербурге иностранных дипломатов, было своего рода ритуалом очищения от скверны.

И основание крепости Санкт-Петербург, которую мы сейчас называем Петропавловской, имело отнюдь не военный смысл: крепость эта фактически ничего не защищала, поскольку основной корабельный фарватер в те времена проходил в отдалении от неё, по Невке, и с Заячьего острова пушками не простреливался.

Самим фактом своего существования новая твердыня декларировала принадлежность этой территории Российскому государству и при этом как бы вытесняла память о стоявшем неподалёку Ниеншанце (именно поэтому первоначальная Петропавловская крепость, будучи, как и Ниеншанц, земляной, превосходила его размерами и количеством бастионов: шесть против пяти).

Петровская идеология представляла Санкт-Петербург святым городом. Об этом, как отмечали Ю. Лотман и Б. Успенский, в числе многого другого свидетельствует и отсутствие притяжательного суффикса «s» в его названии (по правилам европейских языков должно быть Санкт-Петерсбург), что позволяет переводить это слово как «Святой город Петра».

И, понятное дело, святой город не мог быть продолжением «неправедного» шведского поселения.
Установка на то, что новая столица России появилась на пустом месте, где прежде не было ничего упорядоченного (говоря тогдашним словом – регулярного), где были только глухие дебри да несколько убогих рыбачьих хижин, – эта установка была связана с общим взглядом на Петра как на творца, строящего новую Россию подобно Саваофу, создавшему некогда всю землю и населившего её людьми.

«Многовековая жизнь и деятельность народа до Петра объявлялась несуществующею; России, народа русского не было до Петра, он сотворил Россию, он привел ее из небытия в бытие» – так историк Сергей Соловьёв излагал эту концепцию, обильно представленную в публицистике и художественном творчестве петровского времени. И, конечно, если даже вся Россия, доставшаяся Петру в наследство, представлялась пространством невежества и хаоса, то эта, завоёванная царём-демиургом территория, на которой он творил великое чудо рождения нового города-парадиза, не могла трактоваться иначе. Подлинный Творец, как известно, создаёт всё «ex nihile» – из ничего.

На самом же деле Пётр прекрасно понимал, что берега Невы были издавна обжиты людьми. Более того, именно это и представляло в его глазах наибольшую ценность, поскольку культура, которую он нашёл на этой земле, безусловно, принадлежала столь милому для него европейскому цивилизационному пространству. И поэтому неистовый русский царь, пожелавший стать европейским монархом европейской державы, именно здесь строит себе столицу, которая, по его мысли, должна была стать образцом для преобразования всей его державы. Этим мечтам великого реформатора не суждено было сбыться – Россия так и не стала Европой. Однако сам Петербург, по крайней мере в течение XVIII и XIX веков, несомненно, был значительно глубже и теснее связан с ней, чем Москва или большинство других городов Российской империи (Польша, Финляндия, Прибалтика – не в счёт).

Миф о Петербурге как о городе, поставленном на пустом месте, появившийся в петровское время, чрезвычайно крепко укоренился в массовом сознании наших соотечественников. И хотя ещё в XVIII веке предпринимались попытки если не развеять его, то хотя бы несколько скорректировать (назовём для примера статью Герхарда Миллера «Известие о бывшем городе Ниэншанце», напечатанную в 1755 году), усилия эти были тщетны. Основателем Петербурга продолжал считаться Пётр Великий, о европейском прошлом города никто не помнил, и воспринимался он как плоть от плоти Российской империи, затем – Советского Союза, отгородившегося от Европы железным занавесом.
Сейчас всё более и более становится ясно, что в том случае, если Петербург вновь не включится как полноценное звено в актуальную жизнь европейских городов, он обречён на бессмысленное и бесперспективное существование инструмента, назначение которого, по сути, исчерпано. И, возможно, первым шагом на пути этого необходимого (и, хочется верить, неизбежного) возвращения в Европу должно стать преодоление мифа о городе без корней, о городе-функции внутри Российской державы, и обращение его жителей не только к российскому, но и к европейскому — дороссийскому прошлому великого города.