«…лгали, лгут и будут лгать…»
Владимир БУЛАТ
Критические очерки мировых и российских идеологий
Я собирался написать эту книгу («идеологический роман») ещё в середине нулевых, когда задумал проверить свою теорию об идеологии — как о стадиальном явлении, сопутствующем феномене индустриального образа жизни, возникающим вместе с началом индустриализации и расцветом городской жизни и увядающим в постиндустриальной фазе.
Книга должна была стать чем-то вроде энциклопедии идеологий, содержащей подробную информацию о них с историческими примерами. В 2012-м я сделал пробный набросок («Идеологизация»), в котором описал 14 основных идеологий современной России и их антиидеологий, однако, учитывая огромный объём информации, в конце концов, решил сосредоточиться на российском случае развития идеологий как исторических феноменов и ограничить исторический горизонт концом XIX — началом XXI веков (во второй части). Это, впрочем, не мешает посвятить первую часть книги обзору всех (или почти всех) появившихся идеологий в мировом масштабе с их общей классификацией и хронологизацией.
Описание любой из представленных ниже идеологических разновидностей включает условия её формирования, основные идеи, которые в ней заключаются, реализацию их на практике, критику со стороны других идеологий и те «основные вопросы», которые идеология поднимала и на фоне которых она действовала. Каждая идеология имеет свою сферу «основных вопросов», и нередко «основные вопросы» других её мало волнуют, и она мало что может сказать по этому поводу. Названы ряд имён, связанных с появлением и реализацией идеологий, часть которых широко известны, но другие гораздо менее популярны.
Автор хотел бы подчеркнуть, что руководствуется принципом объективизма, хотя бы уже потому, что не принимает ни одной идеологии, а поэтому с одной стороны не стремился к пропаганде той или иной идеологии, но с другой — не отказал себе в удовольствии подвергнуть критическому анализу любые постулаты и ценности, выдвигаемые идеологиями. Смысл названия книги «…лгали, лгут и будут лгать…» (Критические очерки мировых и российских идеологий) прост: любая идеология (таково уж её непременное свойство), помимо объективного взгляда на мир, стремится его изменить, а любое изменение толкает идеологов к необъективности, проще говоря, — ко лжи.
Латиноамериканская пословица гласит: «Плохой политик врёт, а ему не верят, хороший политик врёт, но ему верят». Какова была степень адекватности и неадекватности всех идеологий, и насколько это устраивало их адептов — основная тема книги. Как изменился мир в результате реализации программных положений правящих идеологий, и какова степень необратимости изменений, накопления общественно-политического опыта — вопросы, также интересующие автора. Я не задаю вопрос «Кто виноват?», скорее уж «Почему?», а поэтому не ждите от меня примитивной агитации за или против той или иной идеологии, хотя достоинства и недостатки идеологий будут представлены в равной степени.
Идеология — не наука (хотя может включать в себя научные знания): в отличие от науки идеология не только представляет собой знание о социально-политической жизни, но также включает в себя оценку тенденций, процессов и различных сил этой социально-политической жизни.
К числу идеологий не относятся политические методики: популизм, меритократия, экстремизм и другие, а также следует учесть, что в некоторых странах (например, в позднем СССР) была своя градация понятий «либерализм» и «консерватизм»: «консерваторами» называли сталинистов, «либералами» — «правых коммунистов», тяготевших к идеям социал-демократии.
Поскольку задача настоящей книги состоит не только в критике, но и в демонстрации всех нижеописанных идеологий, я постарался соблюсти терминологическую условность — т.е. описывая ту или иную идеологию я старался изобразить мир в её глазах с помощью свойственной каждой из них терминологии, и хотя я не могу без иронии употреблять выражения «диктатура пролетариата», «мужской шовинизм», «традиционные ценности», «жидо-масонский заговор», «Родина-Мать» и т.д., следует помнить, что сами идеологи употребляли и употребляют свою терминологию совершенно искренне и серьёзно.
На смену бескорыстной идее (основе идеологизации ХХ века) пришёл своекорыстный интерес. По-прежнему делая ставку на идейную бескорыстность, идеология перестала выражать чьи бы то ни было интересы.
Ничем не могу помочь тем читателям, которые желали бы получить от прочтения данной книги подтверждение своих взглядов на мир, прежде всего идеологических, но, встретив неприемлемую для них информацию и выводы на её основе, были оскорблены. Наука не может руководствоваться симпатиями и антипатиями отдельных людей и даже целых сообществ.
Первая часть
Общий очерк — что такое идеология
Идеология — система концептуально оформленных взглядов и идей, выражающая интересы различных социальных классов, групп, обществ, в которой осознаются и оцениваются отношения людей к действительности и друг к другу, а также либо санкционируются существующие в обществе формы господства и власти (консервативные идеологии), либо обосновываются их преобразования (радикальные, революционные идеологии).
Идеология — не наука (хотя может включать в себя научные знания): в отличие от науки идеология не только представляет собой знание о социально-политической жизни, но также включает в себя оценку тенденций, процессов и различных сил этой социально-политической жизни. Несмотря на неизбежную долю ненаучности, каждая идеология претендует на то, что именно она даёт верное знание о мире. Каждая идеология базируется на соответствующей философии, однако она гораздо шире и должна быть популярнее самой доступной философии, поскольку имеет дело с массами. Различные политические организации стремятся к распространению в обществе своих оценок прошлого и настоящего, своего представления о будущем.
С лёгкой руки Наполеона слово «идеология» приобрело уничижительный смысл, который закрепился за ним вплоть до настоящего времени.
Термин «идеология» был введён во Франции в конце XVIII века Антуаном Луи Дестютом де Траси, который вместе с Этьеном де Кондильяком пытался создать науку об общих принципах формирования идей и основах человеческого знания. Будучи последователем сенсуалистической гносеологии Джона Локка, де Траси ввёл данный термин для обозначения учения об идеях, понимаемого им как учение об общих закономерностях происхождения идей из содержания чувственного опыта. Данное учение должно было выступать основными принципами для руководства как в науке, так и в социальной жизни. Поэтому Дестют де Траси видел в идеологии систему знаний первооснов морали, политики, права. Всё это изложено в главном труде Дестюта де Траси «Элементы идеологии» (1803-1805).
Дестют де Траси и Кондильяк пытались оказать влияние на политику, проводимую оказавшимся у власти Наполеоном, который счёл, что они пытаются заменить политическую реальность абстрактными утверждениями, и негативно отнёсся к выдвинутым предложениям. С лёгкой руки великого исторического деятеля слово «идеология» приобрело уничижительный смысл, который закрепился за ним вплоть до настоящего времени. В связи с тем, что проект де Траси и Кондильяка был отвергнут Наполеоном, понятие идеологии оказалось на некоторое время забытым. Второе рождение идеология, как система взглядов, переживает уже в середине XIX века (хотя само явление оформляется в конце XVIII), и в первой половине следующего — ХХ становится господствующим образом мысли на планете. Однако к концу того же ХХ века идеология потерпела самое решительное поражение в мировом масштабе, что совпало с распадом СССР и изменением общецивилизационной ситуации в мире. На смену бескорыстной идее (основе идеологизации ХХ века) пришёл своекорыстный интерес. По-прежнему делая ставку на идейную бескорыстность, идеология перестала выражать чьи бы то ни было интересы и как явление сконцентрировалась в сфере интеллектуальных упражнений небольшой части общества.
Разумеется, сразу же возникает проблема хронологических рамок идеологии как исторического феномена и объяснения проведения рубежей именно в данные эпохи. Существует точка зрения, согласно которой идеология — вечный спутник политики и общей социальной организации человеческих сообществ, а поэтому она — ровесница самого человечества. Признавая справедливость тезиса о древности политики (в стаде человекообразных обезьян учёные обнаруживают элементы политической борьбы и знакомых по их человеческим родичам властных структур и взаимоотношений), трудно, однако, согласиться с известной теорией цикличности человеческого развития (известной в XIX-XX веках по трудам Освальда Шпенглера, Николая Данилевского, Арнольда Тойнби и Льва Гумилёва), прежде всего потому, что её авторы «смотрят и не видят» качественных перемен в человеческом образе жизни. Скорее уж можно увидеть в мировой истории систему появляющихся и исчезающих факторов, которые в различных сочетаниях превращают количественный процесс развития в качественное изменение образа жизни и мысли (хотя, конечно, существуют факторы, сопровождающие человечество в целом на протяжении всей его истории, но они должны быть универсальны — т.е. встречаться не только в отдельных обществах на виду у социолога и историка, но и в самых затерянных группах, включая дикарей в джунглях и первобытных охотников задолго до «сотворения мира»). Вне зависимости от того, справедлив диалектический метод или нет, циклические теории ему противоречат, тем более, что история не повторяется.
Средневековые теологи обозначали термином ævum medium временной промежуток между двумя, прошлым и будущим, пришествиями Иисуса Христа.
Большая часть современных обществ и созданные ими государства претендуют на начало истории в эпоху т.н. средних веков. Средневековые теологи обозначали термином ævum medium временной промежуток между двумя, прошлым и будущим, пришествиями Иисуса Христа, а итальянские гуманисты в конце XV — начале XVI века стали так называть промежуток между своей эпохой («возрождения античности») и собственно Античностью, которую тогда уже заканчивали падением Гесперии — т.н. Западной Римской Империи. Окончательно в XVII веке термин «Средние века» ввёл в оборот профессор Галльского университета Христофор Целлариус (Келлер), положив начало так называемой гуманистической трихотомии. Он разделил всемирную историю на Античность, Средневековье и Новое время.
Вопрос: была ли идеология в Средневековье? Разумеется, маститые историки-медиевисты разом ответят «Да!» и приведут многочисленные примеры идейных споров, массовых движений и т.д. Разумеется, Средневековье не есть однородное пространство застылой в своём «сельском идиотизме» жизни, где ничего не происходило. Наоборот: 800-1000 лет, отделяющих падение Западного Рима от любой из дат, которой принято начинать Возрождение или Новое время (открытие Америки в 1492-м, завоевание турками Константинополя в 1453 или сошествие Данте в ад в 1300-м) — это пёстрая эпоха многочисленных войн, восстаний, революций, прогрессов и регрессов, дипломатических комбинаций и прочих событий, разнообразящих жизнь человека в самые «тёмные века» («тёмные», естественно, для современного историка, лиёенного источников информации, но не для своих жителей). Отдельные эпохи XII или XIII веков столь же разительно отличаются друг от друга, как 1970-е от 1920-х. Можно согласиться с вышеупомянутым Гумилёвым, что «истории тысяча лет равна тысяче лет», и поспорить со сторонниками концепции ускорения истории, согласно которой каждый последующий исторический период короче предыдущего, и именно сейчас мировая история пришла к своему концу. Здесь типичный (и в этом опять же нельзя не согласиться с Гумилёвым) эффект аберрации близости и дальности, а также позабыто, что новый исторический период устраняет отнюдь не все факторы предыдущего, и эти неустранённые продолжают действовать дальше, даже если они воспринимаются в качестве «пережитков прошлого».
Однако идеология как явление имеет слишком чёткие признаки, которые не позволяют говорить о «средневековой идеологии». Помимо сказанного в первом абзаце настоящей главы, идеология — это представления грамотного общества, находящегося под воздействием стандартизированных средств массовой информации. А это невозможно в условиях аграрного образа жизни, свойственного подавляющему большинству населения VI или XVI веков. В условиях, когда грамотность является достоянием 1-2% населения, все идеологи (а они, безусловно, были) выглядят одинокими мыслителями, которые перекидываются мячами отдельных идей и лозунгов через века и страны, но эти идеи отнюдь не овладевают массами и остаются не более чем академическими занятиями. Реальная политика и общественные движения проходят мимо них: средневековый схоласт, утверждающий, что расколоть алмаз можно, только смазав его кровью козла (как написано в трудах времён Аристотеля), просто оказывается не в курсе мастерских приёмов своих современников-ювелиров.
Идейная окраска любого мыслителя Средних веков удивляет эклектизмом, и уж точно трудно анализировать её с точки зрения современных представлений о «правых», «левых», прогрессе или реакции. Интереса ради, попробуйте проанализировать взгляды «коммуниста» XVI столетия Томаса Мора, который по совместительству был Лорд-канцлером Англии, а в 1935 году причислен Римско-католической церковью к лику святых. Да даже из философий Иогана Готфрида Гердера и Жан-Жака Руссо, живших в XVIII веке, можно одинаково выудить и крайне правые, и крайне левые идеи. Можно ли при этом считать (вместе с марксистами и с ними согласными идеологами) переломным моментом выступление Лютера (1517 год) и последовавшую за ним реформацию? И да, и нет. Реформация действительно с её тенденцией «превратить мирян в попов» способствовала внедрению в массы определённых идей и расширению идеологического пространства (в XVII веке грамотность в протестантских странах уже достигает 10-15%, а к 1850 – 70-90%, в то время как в католической Европе — не превышает 55%, в Италии и Испании 20-25%, а в православной России в 1850 году писать-читать умело всего 7% населения; да, только пять миллионов из 69 миллионов подданных Российской империи МОГЛИ читать Пушкина и Гоголя в 1850 году, в подавляющем большинстве это были жители городов и обитатели дворянских усадеб).
Советские историки (и историки ХХ века в целом) немало потратили трудов на поиски в Средние века различных форм «классовой борьбы» и их изучение: антифеодальных или антицерковных восстаний.
Однако феномен религии существенно отличается от феномена идеологии и даже религиозной идеологии. Это очень сложный, большой вопрос — сходства и различия идеологии и религии. Если кратко, то можно сформулировать следующее коренное отличие: идеология апеллирует к разуму (даже самая иррациональная), религия — наоборот, принципиально базируется на иррациональных чувствах, желаниях и страхах людей, поэтому являются ли эти ориентации вместе или по отдельности объективно присущими отдельному человеку и человечеству или нет, они разные и оформляются исторически по-разному. Столь же мало дал для развития идеологии раскол XVII века в Российской православной церкви: для раскольников «истина» оставалась в двуперстом крещении и орфографии богослужебных книг, а для никониан — в распоряжениях на сей счёт начальства (церковного в том числе).
Искать в русском «бунташном веке» предшественников или предвозвестников социализма, народничества, почвенничества или какой иной позднейшей идеологии — неблагодарное занятие. Советские историки (и историки ХХ века в целом) немало потратили трудов на поиски в Средние века различных форм «классовой борьбы» и их изучение: антифеодальных или антицерковных восстаний (сама постановка такого вопроса в начале XXI века оскорбляет чувства верующих российских историков), анализу их документов и т.д. Хотя восстания регулярно имели место (в этом отношении наши предки уважали власть неизмеримо меньше, чем обработанные СМИ современники), но в программных документах восставших место идеологии занимают более-менее чётко сформулированные сословные (или иные, близкие к сословным) интересы. Это противостояние идеологии и интереса будет давать о себе знать в идеологические века и вместе с информационной революцией века Интернета похоронит идеологию к концу ХХ века.
Вопрос о существовании идеологии в поздней или зрелой Античности (оставим уж в покое древние цивилизации вроде Египта или Хеттского царства) имеет в виду известное пространство для идеологии: грамотность в Риме II-III веков н.э. была достаточно широка, чтобы существовал слой населения, который мы сейчас именуем интеллигенцией, и восприимчивый к его интеллектуальной деятельности полуграмотный «народ», но в древности (её отличительный фактор) за пределами сформировавшихся в первые века нашей эры мировых религий отсутствовало стандартизированное информационное пространство. Стандартизация настолько въелась в образ жизни современного человека (вспомним недавнее хмыкание по поводу отсутствия стандартных зарядных устройств для мобильников), что ему невозможно вообразить мир, где нет ничего стандартного, и ничто (не только вещи — а стандартизация вещей в принципе рождается лишь в XVII веке в Голландии, когда понадобилось быстро ремонтировать сломанные мушкеты, — но и мысли, идеи) не подсоединяется друг к другу. Обывателю вообще трудно, почти невозможно представить образ жизни, отличный от его собственного — на этом работают многие приверженцы фольк-хистори, черпающие аргументацию в этом свойстве обывательской психики.
Пример с римскими партиями оптиматов и популяров иногда рассматривается в качестве существенного возражения на сказанное выше. Оптиматы (лат. optimus — наилучший) — идейно-политическое течение в Древнем Риме во II-I веках до н.э., которое выражало интересы сенатской аристократии, т.н. нобилитета, в противовес популярам. Однако применение термина в исторических исследованиях остаётся дискуссионным вопросом. Концепция разделения политических сил в Древнем Риме на оптиматов и популяров в классическом виде сформулирована Теодором Моммзеном ещё в конце XIX столетия и встретила широкую поддержку. В начале XX века, однако, возникло т.н. просопографическое направление (Маттиас Гельцер, Фридрих Мюнцер, Рональд Сайм). Во второй половине XX века учёные начинают обращать внимание на искусственность разделения римского республиканского политического лагеря на оптиматов и популяров, которое является модернизаторским и не всегда подтверждается источниками. Также подчеркивалось отсутствие у популяров и оптиматов ряда характерных признаков, которые традиционно соотносятся с термином «политическая партия». Тем не менее, поскольку оба термина используются античными авторами (прежде всего, Цицероном), Христианом Мейером предложена их альтернативная интерпретация как непрочных союзов единомышленников.
Идейная окраска любого мыслителя Средних веков удивляет эклектизмом, и уж точно трудно анализировать её с точки зрения современных представлений о «правых», «левых», прогрессе или реакции.
Но оставим древние времена и вернёмся в Новое время, когда идеология как явление наконец-то появляется на свет. В условиях перестройки производительных сил, изменения общественных отношений, появления новых требований к участникам общественного развития (здесь трудно не согласиться с марксистской постановкой вопроса о движущих силах изменений в «надстройке»), появился запрос на оформление идейной обработки общественных масс для получения желаемого результата их деятельности.
Представим себе солдата, которого вербовщики добровольно-принудительно заграбастали в наёмную армию галантного века. Его «идеология», если так можно выразиться, заключается в верной службе работодателю (королю, возглавляющему эту наёмную армию). Национальная и религиозная (после 1648 года) принадлежность наёмника существенной роли не играют (существенную роль, однако, играет выплата наёмнику денег, иногда весьма изрядных). Кстати, все утверждения славянофильствующих историков и публицистов, что русская армия, в отличие от европейских, «всегда» строилась на иных основаниях, была «всенародной» и т.д., недорого стоят в силу своей ошибочности. В XVII веке российское войско состояло из стрельцов (сословно-корпоративной организации, свято блюдущей свои интересы и попортившей через это немало крови правителям России в конце века), дворянского ополчения, включавшего т.н. боевых холопов, которое отличалось стабильно низкой боеспособностью и разве что заметной дешевизной для государевой казны, и полков нового строя (они появляются в 1630 году), формировавшихся по найму и почти полностью под командованием иностранцев. Казачество также было не патриотическим обществом, а сословием.
Впоследствии, когда Пётр I перешёл к рекрутской системе в 1705 году, позаимствованной у Швеции (где она существовала с 1620-х годов), войско стало формироваться путём жеребьёвки и чёткого разделения крестьянской массы на рекрутов и всех остальных. Купцы и мещане, а также ещё ряд категорий городского и сельского населения вообще не имели, даже потенциально, никакого отношения к военной службе; таковых по ревизии 1858 года набралось до 20% мужского населения — да, 95% российских мужиков до 1874 года, с точки зрения обывательского представления XX-XXI веков, — «ненастоящие мужики», поскольку в армии не служили. Здесь (как и на флоте, в производственных артелях, среди чиновничества и т.д.) наблюдаем не идеологическую основу, а всего лишь корпоративную этику. Таким образом, укрепление в XVI-XVII веках королевского абсолютизма во многих (но не во всех!) странах Европы привело не к возникновению т.н. монархической идеологии, а всего лишь к усилению корпоративной этики служения монарху (современная монархическая идеология, в конечном счёте, сводится к тому же самому, и именно поэтому монархические взгляды сейчас больше всего свойственны военнослужащим и прочим силовикам, просто по причине естественной комплиментарности со служебной этикой на фоне общей неприязни в этой среде к политике вообще).
«Мятеж не может кончиться удачей, в противном случае зовётся он иначе» — это изречение, приписываемое Шекспиру, на самом деле принадлежит его современнику Джону Харингтону и звучит в подлиннике немного иначе:
Treason doth never prosper; what’s the reason?
For if it prosper, none dare call it treason.
— речь идёт не о мятеже (rebellion — по-английски), а об «измене», но суть в переводе Маршака передана достаточно точно: в какой момент обычный мятеж становится легитимной революцией? Шире: почему обычные преступники и изменники (например, полковник Джордж Вашингтон, изменивший британскому королю Георгу III, или верный холоп хана Улу Усуса князь Дмитрий Иванович, изменивший Тохтамышу) становятся героями для подражания? Можно ли дать правовую оценку, к примеру, штурму Бастилии в 1789 году (массовым беспорядкам, подстрекаемым экстремистскими организациями, с использованием нелицензионного оружия, приведшим к захвату административного здания)?
Несмотря на отдельные попытки поиска революций в рабовладельческие времена и даже в Древнем Египте («революция рабов и крестьян 1750 года до н.э.» советских учебников Истории Древнего Мира), классический марксистский исторический материализм очень осторожен с термином «революция».
Современная российская система информации (или попытка таковую создать), включая образовательные программы по истории и обществознанию, находится в гораздо более невыгодном положении сравнительно с предшествующим советским этосом, в рамках которого революция как таковая была провозглашена (по понятной причине) легитимным путём общественного развития, а антисоветский этос современной России, который любой революции боится как чумы, вступает в неисправимо шизофреническое противоречие с претензиями на советское прошлое. Единственное алиби для современности здесь — напрашивающийся вывод о существовании некоей псевдопозитивистской диафрагмы, разделяющей «революционную эпоху» и правовую культуру современности, в которой живёт наблюдатель, дающий правовые оценки.
Несмотря на отдельные попытки поиска революций в рабовладельческие времена и даже в Древнем Египте («революция рабов и крестьян 1750 года до н.э.» советских учебников Истории Древнего Мира), классический марксистский исторический материализм очень осторожен с термином «революция». Под ним подразумевается не всякая смена власти (таковых в любой латиноамериканской республике происходит дюжина за век), а масштабное событие, связанное со сменой общественно-политического и экономического строя, желательно завершившееся победой либо промежуточным успехом революционных сил. Даже Крестьянская война в Германии 1525 года в итоге лишилась звания «революции», а первое событие такого рода в марксистской советской литературе — это Нидерландская буржуазная революция 1566-1579 годов. Понятно, что имеется в виду: помимо рядового, вроде бы, восстания целой провинции против своего суверена (аналоги: восстания шведов против датского короля в 1523, португальцев — против испанского короля в 1640 и др.), и даже рядовой религиозной войны, вроде тех, что десятилетиями терзали тогда Европу, это произошла смена феодального строя на буржуазный. Соединенные провинции (правильнее: Republiek der Zeven Verenigde Nederlanden — Республика Семи Объединенных Нижних Земель), упорно именуемые по имени своей главной провинции — Голландией, в середине XVII века почти по всем статьям, хоть и не всегда количественно, но точно качественно, были впереди всей Европы.
Разумеется, марксистская концепция общественно-экономических формаций подверглась едкой и фактографической критике: «буржуазные» феномены были обнаружены ещё в древнейших городах Вавилонии и Шумера, не говоря уже о финикийских и древнегреческих полисах, а также «космосе средневекового города», который Тойнби вообще хотел выделить в особую цивилизацию, отличную от европейского сельского Средневековья, но для идеологии, её рождения в рамках нидерландских событий, здесь наблюдается важный качественный скачок: впервые в европейской истории сословные или религиозные интересы дополняются определённой более или менее чётко сформулированной идеологией. Таковой стал республиканизм.
Безусловно, как все иные средневековые структуры сознания, голландский республиканизм ещё ищет свои основания в религиозной традиции (Ветхом завете — для протестантизма в целом юдаизация характерна, как эстетический приём, вплоть до позднейшей американской теодемократии, над которой сквозь ужас триллера поиздевался Стивен Кинг в «Детях кукурузы»). Также можно найти аналогии республиканскому устройству Голландии в средневековых патрициатских режимах городов Италии и Германии. Вообще не стоит считать средневековую Европу исключительно монархической зоной: в 1600 году, помимо Нидерландов, республиканское устройство было в Генуе, Венеции, Лукке, Швейцарии, 45 имперских городах Германии и Речи Посполитой, а почти во всех странах Европы (не исключая отдельных королевств испанской короны, Франции и России) действовали сословно-представительные парламенты, таким образом непарламентская монархия в Европе 1600 года — это Великое Османское Государство (теократия Папского Государства — особый случай), хотя, конечно, средневековый европейский парламентаризм редко где старше XIII-XIV веков. Однако, несмотря на то, что качественное отличие политического режима Нидерландов от средневековых европейских коммун проявилось и в появлении феномена политической эмиграции (отнюдь не только на религиозной почве), говорить о политических идеологиях в XVI веке, как о факторах общественного развития, рановато.
Идеология как историческое явление относится к XVIII веку, и главным катализатором идеологизации общества (не только конкретного французского, но и в европейском масштабе) стала, как нетрудно догадаться, Великая французская революция.
Если нидерландская революция обросла средневековыми пережитками, то английская революция 1640-1660 годов — это уже революция в прямом смысле слова. Участие широких масс, борьба политико-экономических классов, идейные споры, важность фактора пропаганды, журналистский бум, последовавший за революцией, когда Англия стала к 1700 году самой читающей страной мира — всё это подготавливает рождение идеологий. Однако, за исключением позднейших торизма и вигизма (о которых речь ниже), все остальные течения английской мысли между 1620-м и 1680-м годами оказались в плоскости религиозных течений и сект, что придавало английской революции и последующей эмиграции из Англии отцов-пилигримов в Северную Америку (Американскую революцию 1776 года вполне можно считать вторым актом английской) стойкий теократический привкус. Около 1650 года Англии реально угрожала «мусульманская болезнь» раскола общества на отдельные общины-секты, вся энергия которых будет уходить на взаимное уничтожение (нечто подобное всё-таки случилось с Ольстером, и даже сейчас ирландец обязан быть консервативным католиком, потому что он — ирландец и не желает британского владычества) — в этом случае, к большому огорчению сторонников теоцентрического взгляда на мир и соответствующей общественно-политической практики, международным языком в наше время был бы точно не «духовный» английский, а «светский» (возможно, голландский или французский). Поэтому идеология как историческое явление относится к следующему — XVIII веку, и главным катализатором идеологизации общества (не только конкретного французского, но и в европейском масштабе) стала, как нетрудно догадаться, Великая французская революция (и в наше время первый тест-вопрос на реакционность: ваше отношение к французской революции?)
Дальше идеологии, будучи создаваемы, как правило, интеллектуалами из среднего класса, функционируют в своей естественной среде. Среда эта — грамотное, но не слишком образованное городское население, обеспеченное минимумом средств массовой информации и (это главное!) допущенное, либо само пришедшее, к политической жизни. Рамки индустриальной фазы (по Элвину Тоффлеру) вполне совпадают с хронологическими рамками идеологической эры, но считать именно индустриальный класс — главным носителем любых идеологий было бы необоснованным упрощением.
Разумеется, любое общественное явление имеет не только своё начало, но и конец. Для идеологии таковым стала информационная революция, которая избавила мыслящую часть среднего класса и (потенциально) всё грамотное население от монополии средств массовой информации. Развитие постиндустриальной экономики естественным образом давало запрос на рост уровня образования, и в сочетании со свободой информации этот процесс сломал в конце ХХ века все жёстко-идеологические режимы, противопоставив им те варианты общественного устройства, которые (отчасти из-за свойственной им «архаики», поскольку базовые революции произошли там ранее 1789 года) могли существовать в режиме идеологического плюрализма, а все идеологические режимы начала XXI века (Северная Корея, запрещённое Исламское государство, отчасти Куба) являют собой жалкое зрелище, будучи заповедниками отживших своё политических режимов. Исламское Государство — это, ко всему прочему, ещё и детище хвалёного возрождения духовности и борьбы с секулярно-бесовским (или «шайтанским», по их терминологии) миром; на этом фоне даже Северная Корея выглядит аркадской идиллией разновидности просвещенческого этоса, зашедшего, по многим, не зависящим ни от Вольтера и ни от Свифта, причинам в тупик. Любой верующий человек должен испытывать крайний дискомфорт, глядя на телекадры уничтожения секулярными ракетами и бомбами этой духовности (покончат с ними — возьмутся за вас).
Любое общественное явление имеет не только своё начало, но и конец. Для идеологии таковым стала информационная революция, которая избавила мыслящую часть среднего класса и (потенциально) всё грамотное население от монополии средств массовой информации.
Оруэлловский мир, в котором идеология одолела общество, остался за пройденной развилкой в 1950-х годах, и, несмотря на действие тех факторов, которые ныне принято называть «новыми вызовами XXI века» (а какой век обходился без «вызовов»?), нет ни малейшего основания считать, что условия, при которых стало возможным формирование идеологии как исторического явления, возродятся — для этого необходимо возращение в индустриальную фазу. А поэтому все современные призывы к «возрождению идеологии» (аргументация, что «человеку/обществу нужна идеология», и это способ его (общества) существования в любые времена) являются откровенным жульничеством, вроде призыва перегнать на паровозе реактивный лайнер, ведущим либо к краху современного постиндустриального общества в случае военно-политического успеха «возрожденцев» (в самых его слабых звеньях, одним из которых является современная Россия), либо к играм типа реконструкторских слётов, на которых вместо копий, выструганных дома, или ремесленных трёхлинеек участники демонстрируют свои идеологические приёмы, а потом обижаются на то, что общество им не внимает, потому что оно находится под воздействием разрушительных «тёмных сил» (теории заговора — вот во что неизбежно вырождается идеология постиндустриального века) — в отличие от них настоящие реконструкторы не жалуются на то, что водитель троллейбуса не хочет покупать для своей лошади овёс.
