Ciao, Bell

Михаэль ДОРФМАН

Не стало Дэниела Белла – экономиста, философа, историка, творца концепции постиндустриального общества, автора знаковой книги «Грядущее пост­ин­ду­стри­аль­ное об­ще­ство», по мнению одних – одного из величайших американских интеллектуалов второй половины ХХ века, а по мнению других…

Левые ребе

Как-то Белла спросили, а кто были его противники, когда он писал свои эпохальные «Конец идеологии» и «Культурные противоречия капитализма». Он ответил: «Все!» Он плыл против всего потока писаний, против целой философии, против идеологического мышления своего времени. Белл не был своим ни среди правых, ни среди левых, ни среди консерваторов, ни среди либералов.

Я встречал Белла всего несколько раз, два раза долго беседовал, жаль, что записал только одну беседу. Помню, Белл с иронией рассказывал о разборках среди левых, о сектантстве и идеологической непримиримости. Он считал это врождённым недостатком. Левые, как хасиды из местечка, всё ещё продолжали крепко помнить и разбирать старые споры их ребе, когда уже не было ни тех ребе, ни тех общин, ни даже тех местечек. Хасидизм здесь упомянут не случайно. Белл родился в 1919 году в Нью-Йорке в рабочей еврейской семье. Отец и мать работали на швейной фабрике. Отец умер, когда Беллу было 8 месяцев. Мать в одиночку поднимала двух сыновей.

— У нас было два сезона: занятый и сезон затишья. Когда было затишье, мало работы на фабрике, мать оставалась дома и смотрела за нами. В «занятый» сезон нас отправляли в еврейский сиротский дом. И это было очень важно, потому, что община заботилась о нас, там завязывались личные связи.

Общинность была очень важным фактором жизни не только Нью-Йорка, но и всей Америки 1920-30-х годов. Общинность имела важное значение и для его идей. Белл рос в Нижнем Ист-Сайде.

— Всё было поделено, и мы тогда верили, что каждая нация должна иметь своё место. Там были итальянцы, там украинские дети, там — польские дети, а здесь были мы – еврейские. Дрались постоянно. Польские дети бросались картошкой, в которую вставляли бритвенные лезвия. Еврейские дети защищались железными крышками от мусорников, поливали поляков кипятком.

Белл с мальчишками ходили ночью на рынки, переворачивал мусорники, чтобы найти пищу. Бывало, подворовывали. На Ист Сайде ютилась не только иммигрантская беднота, но и мигранты из внутренних штатов, выкинутые великой депрессией из привычной жизни. Там стояли жестяные бараки, так называемы Гувервили. Вся жизнь их обитателей была на виду.

В 1932 году в возрасте 13 лет в Нью-Йорке Белл вступил в Молодежную Народную Социалистическую Лигу. Тогда же он американизировал свою фамилию Белоцкий. Лига постепенно подпадала под влияние идей Макса Шахтмана. Его принято считать троцкистом, и многие его последователи, «шахтманиты» действительно ушли в американский троцкизм, заняли важные посты в американском левом движении, в профсоюзах, но они всегда придерживались непримиримой позиции в отношению сталинского СССР. Заодно шахтманизм ввёл в американское левое движение сектантские традиции, непримиримость, разделение на секты и секточки, ожесточённо боровшиеся с действительными и мнимыми сталинистами, а ещё больше друг с другом.

Сам Шахтман никогда не считал себя троцкистом. Он скептически относился к Советской власти, а советский строй определял как «бюрократический коллективизм». Шахтман отрицал правильность мнения Льва Троцкого о сталинизме. Троцкий утверждал, что сталинский СССР – это обюрокраченное рабочее государство, а бюрократия – не новый правящий класс, а паразитический нарост на теле государства, родившегося в результате Октябрьской революции. А Шахтман вообще отрицал идею государства рабочих и крестьян, а в бюрократии видел «новый класс».

Троцкистом  Белл не стал. В еврейской анархистской коммуне в глубинке штата Нью-Йорк у него были кузены. Коммуна называлась Могиканской колонией. В коммуне жил легендарный Рудольф Рокер – «ребе» американского анархизма. Современники рассказывали, что языками американских анархистов в то время в основном были идиш и южные диалекты итальянского. Рокер не был евреем, он был немцем. Однако он выучил идиш и много лет издавал анархистскую газету на еврейском языке «Фрейе Арбетэр Штимме» («Свободный голос труда»). Белла привели к Рокеру, тот послушал про дела в Нью-Йорке и сказал: «Кем бы ты не стал, не становись троцкистом». «Почему?» – спросил Белл. Рокер дал Беллу книжку Александра Беркмана «Большевистский миф».

Беркман был американским анархистом, автором лучшего анархистского манифеста, чётко объясняющего принципы коммунистического анархизма. После Первой мировой войны Беркман был выслан из США в результате так называемых «рейдов Палмера» – министра юстиции США, старавшегося изгнать из страны левых активистов, особенно анархистов. Тогда была выслана из США Эмма Гольдман и многие другие видные анархисты, социалисты и коммунисты. Анархисты охотно ехали в революционную Россию. Они верили, что анархисты, если и не руководят революцией, то идея рабочих советов была им близка. Русская революция вызвала огромный энтузиазм в левых кругах Америки. Возможность сломать машину старого государства и построить на её обломках новое общество вдохновляла многих. Эмма Гольдман и Беркман – многолетние друзья, соратники и любовники отправились в Москву, встретились с Лениным. Эмма Гольдман, вспоминая об этой встрече, отмечала, что они с Лениным с первого взгляда не понравились друг другу.

Беркман участвовал в Кронштадтском восстании, был очевидцем  массовых расстрелов моряков. И он описал в дневнике историю Кронштадского восстания день за днём: «Троцкий отдал приказ расстрелять моряков. Тысячи мёртвых лежали на улицах, трупы валялись повсюду. А буквально на следующий день Троцкий выступил с речью о Парижской коммуне». Прочтения книги Беркмана 13-летнему Беллу оказалось достаточно, чтобы не стать троцкистом. Но критики продолжали называть его бывшим троцкистом. Как когда-то сталинисты навешивали троцкизм на всех неугодных, так и сегодня за милую душу могут обвинить в троцкизме таких крайне правых неолибералов и последователей Лео Штрауса, как крёстный отец американского неоконсерватизма Ирвинг Кристол или Пол Волфовиц. Кристол, кстати, действительно начинал троцкистом.

Белл не имел никаких шансов поступить в престижные университеты, в коих позже был профессором. Он учился в Сити-колледже. В студенческие годы Дэниел Белл входил во влиятельный кружок шахтманитов под руководством Ирвинга Хоу. Оттуда выросла влиятельная группа, оставшаяся в истории под именем «Нью-йоркские интеллектуалы».

В группу действительно входили многие американские интеллектуалы. Сам Хоу, позже редактор влиятельнейшего левого журнала «Партизан Ревью», наверное, тогда ещё не подозревал, что прославит его не многогранная и многолетняя деятельность в различных движениях демократического социализма в Америке, а его хрестоматийный «Мир наших отцов», послуживший толчком к поискам корней в широких кругах американского еврейства. В группу входили Ирвин Кристол, Филипп Селзник, Марти Даймонд, ставший впоследствии виднейшим американским проповедником идей политического философа Лео Штраусса. Общинные связи помогали и здесь. Белл вспоминал, что единственный в их группе американский итальянец Питер Росси принял еврейскую фамилию Розенталь.

Спорили там ожесточённо. Белл защищал принципы теории элит Роберта Михельса. «Железный закон олигархии» Михельса опровергал ещё Ленин. В теории всё у него получалось. На практике, русской революции не удалось избежать общей судьбы. Поздние статьи Ленина, такие как «Письмо к съезду», «О придании законодательных функций Госплану», а особенно «Как нам реорганизовать Рабкрин» пронизаны неподдельной тоской и страхом перед чудовищной бюрократией, уверенно забиравшей власть в Стране Советов. Опыт СССР был знаком Беллу. Ему уже легче было вопрошать оппонента: «А имеет ли товарищ Иван иммунитет против закона олигархии?»

Хьюдж Иван – партийный псевдоним Ирвинга Хоу. Белл шутил: «Хьюдж – аристократическое имя, джентльмен, которым Хоу хотел быть всю свою жизнь, а Иван – это мужик, то, кем Хоу действительно был. Хотя позже женитьба несколько цивилизовала его».

Утопия против мессианства

Белл говорил о себе: «В какой-то мере я утопист». Он начал писать книгу об историческом конфликте между утопизмом и мессианизмом. Он атаковал любой мессианизм – религиозный, общественный, культурный или политический.

— Множество проблем последних 2 000 лет у нас появилось от мессианизма, — утверждал он. — Мессии имели великое видение, в основном,  о спасении и искуплении. Однако мессианство требует следовать за лидером, обязательно включать всех в видение лидера, в план. Утопизм же – это когда люди вместе строят и создают вещи. Там нет никакого всеобщего плана, универсального видения или всепобеждающей научной теории.

Анархистские коммуны времён молодости Белла были скорей утопическими, чем мессианскими. Кроме Могиканской колонии, в штате Нью-Йорк в начале ХХ века их было множество. В десяти километрах от моего дома, городок Брентвуд, где сейчас в основном живут бедные латиноамериканские эмигранты, тоже начинался в 1911 году как колония анархистов из Российской империи. Ни одна не выжила. Так возможна ли утопия в современном либеральном обществе?

Белл считал, что утопизм – это необходимый каркас. Ведь люди стремятся к идеалам. И единственной альтернативой мессианству является утопизм. Недостатком утопизма являлось то, что в утопизме не бывает мессии, не бывает харизматической личности, способной повести за собой. И одновременно это — существенное преимущество мессианства. В сетевую, децентрализованную эпоху лидеры не нужны. Даже в иерархических структурах всё меньше лидеров и хозяев, а всё больше политиков и менеджеров. Утопизм не имеет системы обязательных заповедей, свойственной мессианизму. Здесь лишь общий кооперативный импульс – строить. Исторически для утопизма было характерно стремление назад, в счастливую Аркадию, может быть, красивую, но никогда не существовавшую в реальном мире. И здесь возникает конфликт между утопизмом и аркадиями. Утописты XIX века не были ретроградами, не смотрели назад. Белл считает Шарля Фурье гениальным безумцем, а лучшим утопистом – Сен-Симона.

— Вы знаете, как они одевались. Они шили одежду с пуговицами сзади. Чтобы не могли деться сами, а звали на помощь. И это замечательная ситуация, когда создаёшь общину потому, что не можешь обойтись без других людей, не можешь одеваться самостоятельно.

Белл заимствует у Сен-Симона теорию развития.

— Есть два магистральных направления, которые никогда не могли слиться окончательно. Первое – это определенная Марксом идея капитализма, а вторая – идея индустриализма. Вся идея «ин­ду­стри­аль­но­го об­ще­ства» идёт от Сен-Си­мо­на. А потом – позитивист Огюст Конт,  а из со­вре­мен­ных  – Рай­мон Арон.

Именно благодаря Арону и школе французских философов мы обязаны тем, что идея индустриализма получила широкое распространение. Весь капитализм построен на эксплуатации. Индустриализм строится на технологии и призван освободить человека от эксплуатации для творческого труда. В капиталистической интерпретации индустриализм служит ещё большему закабалению человека монополиями, превращению гражданина в потребителя. Компьютеры здесь не освобождают от бюрократии, а лишь умножают её, сотовая связь служит для контроля за передвижениями людей, а технология позволяет удовлетворять всё больше и больше потребностей, в которых никто и не нуждался.

Труды Дэниела Белла очень американские, и как-то не вписываются они в ряд произведений, вдох­но­влен­ных фран­цу­зами. У него много от Макса Вебера и (неожиданно) много религиозных идей Эмиля Дюркгейма. Да и позитивизму мы обязаны не только позитивными вещами. Позитивистское мышление с опорой на науку породило расовую теорию, научный коммунизм, социальный дарвинизм, фридмановскую свободно-рыночную корпоративную экономику и вообще веру в то, что наука — обязательно хорошее и полезное. Идеи Белла – сложные, и это хорошо. В сфере социологии и философии, где он работал, простые идеи часто становились лишь лозунгами, прикрывавшими неприглядные вещи.

Независимая логика

Широко известна фраза Белла:  «В экономике я социалист, в политике – либерал, а в искусстве – консерватор». Социализм у Белла очень американский, ограниченный: обеспечить минимум, необходимый для сытого и достойного существования. Ведь в Америке те, кто называют себя консерваторами открыто и без юмора считают социалистом верного слугу американской плутократии президента Барака Обаму. Так что назваться здесь социалистом, значит уже совершить радикальный поступок.

Либерализм и консерватизм в устах Белла тоже понятия сугубо американские. Либерализм здесь не воспринимается, как неолиберализм за пределами США. Большинство американских левых с гордостью зовут себя либералами. Их либерализм – это приверженность к умеренному социальному реформизму, свободному рынку и индивидуальным гражданским правам. «Я либерал, — говорил Белл, — потому что верю в заслуги и достоинства».

Правые в США рассматривают либералов как опасную и антиамериканскую идеологию, разновидность социализма и коммунизма. Да и консерватизм в Америке уж слишком радикальный. Американские консерваторы по духу куда ближе к французским якобинцам, чем к британским тори. «В культуре я консерватор, — говорил Белл, — потому что верю в рассудок, форму и смысл».

Разделение это исходит у Белла из его собственной теории о том, что различные общественные сферы жизни — технологическая, социальная, политическая, культурная — обладают независимой друг от друга логикой развития. В зависимости от выбора точки отсчёта можно конструировать различные идеальные типы сосуществующих или сменяющих друг друга общественных систем.

В «Культурных противоречиях капитализма» Белл рассматривает, как крошащиеся американские культурные ценности влияют на экономическую сферу, как идеология и политика меняют рациональные экономические решения. Белл считает, что нет одной основной сферы, подобно марксистской  экономической базе, на которую надстраивается всё остальное. Каждая сфера по-своему база. И от выбора базы меняется и интерпретация жизни.

В «Культурных противоречиях» Белл указывает на конфликт между экономикой традиционного капитализма, которая заставляет людей экономить, создавать сбережения на будущее, и потребительским обществом, которое поощряет людей тратить и влезать в долги. И такие противоречия есть внутри любой системы, они вырастают из системы. И нет ничего неизменного.

Идеи Белла о различных сферах послужили причиной его отхода от марксизма.

— Идея цельности – это марксистская концепция… Я же верю, что в различных сферах жизни возможны различные логики… В этом и проблема церкви,  — отмечает Белл. — Там верят, что в жизни существует цельность. Я засомневался в универсальности марксистской схемы потому, что наблюдения за мировыми религиями эпохи перелома (Карл Ясперс назвал их осевым временем, когда на смену мифологическому мировоззрению пришла рациональная философия). Экономические формации менялись, политические империи рассыпались и исчезали, а религии оставалась прежними — христианство, иудаизм, конфуцианство. Как это может быть, если экономическая база определяет надстройки?

Белл приводил в пример Германию, где империя Вильгельма сменилась Веймарской республикой, затем нацизмом, а позже Федеративной республикой, а экономическая система оставалась одной и той же – капиталистической. Марксизм не в состоянии объяснить, почему при одинаковой экономической основе имеется такое разнообразие политических надстроек.

— Современная культура ушла от общественных проблем. В литературе, кино, телевиденье почти нет социального реализма. Всё больше о семье. Никто больше не говорит о социуме. Вместо этого говорят о гражданских свободах. А с гражданскими свободами есть проблема – у них нет пределов.

В своё время Белла сравнивали с Ханной Арендт, ставившей похожие вопросы в нашумевшей книге «Истоки тоталитаризма» (1951). Он хорошо знал Арендт. Они были коллегами в Чикагском университете. Белл не согласен с Арендт как раз по вопросу тоталитаризма:

— Хана Арендт ошибалась. Мало какие общества были по настоящему тоталитарными, тем более, длительное время.  Невозможно всё смешать в кучу. Ни одно реальное общество не может существовать в условиях тоталитаризма… Один феномен, которого теория тоталитаризма никогда не касалась – это семья. Люди жили семьями, а про семью ничего нет в «Истоках тоталитаризма».

Хана Арендт изменила своё мнение во время венгерской революции 1956 года, что нашло выражение в её предисловии ко второму изданию книги.

Дэниел Белл много писал об общинности-коммюнитаризме, о семье. Он черпал опыт из общины и семьи,  где вырос сам, критически адаптировал идеи Майкла Санделя и Амитая Этциони.

— Я говорил Майклу Санделю: «У меня трудности с вашими идеями. Я – еврей. А вашем коммунитаризме нет ничего о праве евреев быть евреями… Коммунитаризм не существует в абстрактном мире, а существует в мире реальной национальной политики, как, например еврейские общины…

Цель анархистской идеологии — уничтожить национальные границы, однако они существуют, и пока они существуют, теории отдельных общин слишком абстрактны.

«Футурологический шлок»

Дэниел Белл был председателем Комиссии 2000 года, которой поручено было определить тенденции развития человечества в новом XXI веке. Во многих источниках комиссия названа футурологической. Сейчас уже трудно себе представить, что и классическую книгу Белла 1971 года «Грядущее пост­ин­ду­стри­аль­ное об­ще­ство» тоже рассматривали как футуристическую попытку предсказать будущее. Белл отрицает, что комиссия интересовалась будущим. Наоборот, для «Энциклопедии будущего», которую выпустила комиссия по итогам своей работы, Белл написал длинное эссе, резко критикующее футурологию. Труды Элвина Тофлера он охарактеризовал довольно редким в научных  дискуссиях еврейским словечком «футурологический шлок» – халтура, барахло, пародируя название одной из книг Тофлера «Шок будущего».  Белл однажды цитировал старинное постановление из Талмуда, что после того, как Бог наказал иудеев за грехи и разрушил храм в Иерусалиме, то в наказание отобрал и дар пророчества у людей, оставив их лишь юродивым да блаженным.

— Есть две проблемы с футурологией. Во-первых, никому не дано делать предсказания. Почему? Потому что предсказания касаются событий, и никогда не знаешь внутренней динамики.

Белл вспоминал, как его коллега по Колумбийскому университету Збигнев Бжезинский отбивался от критики на ТВ. Того спросили: как он, профессор по кремлелогии, не смог предсказать свержение Хрущева. Бжезинский ответил: «Скажи, а сам Хрущев мог предсказать свое отстранение? Так как можно ожидать, чтобы я это предсказал?»

Поэтому нельзя делать предсказаний. Зато можно проследить структурные изменения. Скажем, если планируют город, то от того, какой тип планировки выберут, зависит и жизнь его обитателей, ведь планировка накладывает ограничения на развитие города в будущем.

Когда происходит переход от сельскохозяйственной экономики к промышленной, можно прогнозировать, какие изменения надо сделать в системе образования и других сферах. Комиссия 2000 года как раз и занималась изучением того, как принятие решений может повлиять на будущее, и самим процессом принятия решений.

Предсказаниями Белл не занимался, но прогнозы его всегда отличались точностью. Он видел, что его страна, Америка, в тяжёлом положении. Рецессия и кризис не волновали его. Проблема не столько в нынешнем кризисе, который преодолевается, сколько в структурных сдвигах. Проблема в том, что кризис вообще случился. В своём последнем интервью Белл говорил:

— Финансовая система ответственна за перемещение денег в ресурсы. Она не справилась с задачей, а потому и провалилась. Вопрос, сумеем ли мы воссоздать жизнеспособную финансовую систему. Однако это вторично. Главное – это проблема лидерства. Очень мало людей обращают внимание на структурные изменения. Мы можем распознать структурные изменения, и это наша единственная защита против циклических процессов. В нашей стране сейчас никто не пытается понять, что могут означать для нас исторические прецеденты и тенденции. У нас нет чувства истории.

При подготовке статьи использовались личные записки, а также интервью Дэниела Белла журналу Utopian (Сентябрь 2010).