Станислав СМАГИН
Василий Молодяков — автор с широкой и богатой палитрой интересов. Будучи авторитетнейшим японистом и специалистом по истории российско-японских отношений, он уделял и уделяет пристальное внимание такому боковому ответвлению от этой темы, как несостоявшаяся «ось» Москва-Берлин-Токио. Результатом штудий на данном направлении стала не только книга о, собственно, «оси», но и биография рейхсминистра иностранных дел Иоахима фон Риббентропа.
Василий Элинархович — возможно, главный не только в России, но и в современном мире биограф такой колоритной личности, как германо-американский журналист и литератор Джордж Сильвестр Вирек.
Наконец, Молодяков — отменный ценитель и знаток русской поэзии начала прошлого века. Из-под его пера вышли биографии Брюсова, Шенгели, а недавно в серии ЖЗЛ вышла чудесная книга «Декаденты», объединяющая очерки о представителях заглавного культурного течения из разных стран (там есть место и Брюсову с Виреком, и Бодлеру с Бальмонтом, и много кому ещё).
Василия Элинарховича с героями большинства его книг связывают глубоко личные отношения. Сказал бы «интимные», но, увы, интимность нынче принято трактовать очень узко и понятно как. Поэтому остановимся на личных, сокровенных. Многим благонамеренным людям личные отношения с Виреком, долгое время старавшимся наладить взаимопонимание между США и Третьим Рейхом, и уж тем более с Риббентропом покажутся чем-то шокирующим и эпатажным. Но «личные» — это необязательно и не всегда «дружеские». Необязательно даже те, что есть между адвокатом и подзащитным. Личный контакт может в какой-то мере присутствовать и у следователя с обвиняемым, во всяком случае, если следователь хочет найти истину, а не просто быстрее и эффектнее закрыть дело. Яркий пример — Шарапов и Груздев в «Место встречи изменить нельзя».
Один из героев Молодякова — знаменитый французский публицист, один из основателей группы «Аксьон Франсэз» Шарль Моррас. Впрочем, внимание к нему вписано в более широкий контекст исследовательского интереса Василия Элинарховича к французской правой мысли конца XIX-первой половины XX века. Учитывая ещё и глубокую погруженность в тему международных отношений того же периода, неудивительно, что очередная книга заслуженного историка называется «Шарль Моррас и „Action française“ против Германии: от кайзера до Гитлера».
Сразу скажем — при формальной точности названия, фактическое содержание книги значительно шире и глубже. Не могу сказать, что это полноценная биография, но биография интеллектуально-политическая уж точно. Жизнь и творчество Морраса показаны читателю через призму сложных, поистине диалектических отношений внутренней и внешней политики: образ внешнего врага десятилетиями определяет для главного героя всё или почти всё во внутренней жизни Франции, от ценностей до личных симпатий… и в конце концов именно этот враг оказывается наиболее предпочтительным хранителем этих ценностей.
«Одной, но пламенной страстью» в негативном смысле для мсье Шарля, как и для всего его поколения, стала Германия. Она и необходимость взять у неё реванш являлись мерой всех вещей. Скажем, «дело Дрейфуса», в ходе которого Моррас впервые по-настоящему заявил о себе как о журналисте и политике общенационального масштаба, возбуждало в нём эмоции в первую очередь не «еврейским следом». Да, будущий лидер «Аксьон Франсез», безусловно, может считаться антисемитом, он бы и сам не стал открещиваться от подобного титулования. Но применительно к конкретным событиям евреи раздражали его не сами по себе, а как… «пятая колонна» Германии. В постгитлеровском мире такая позиция может кого-то изумить, но 125 лет назад она была довольно распространена — и антисемитизм во Франции был, кстати, сильнее и распространённее, чем в Германии. Главным выгодополучателем дела Дрейфуса как фактора раскола внутри Франции Моррас считал именно Германию. Он говорил, что если сам обвиненный в шпионаже офицер Генштаба невиновен, его надо помиловать и наградить, но при этом казнить его наиболее активных защитников, подорвавших дух и солидарность французского общества.
С высоты сегодняшнего дня вообще много что в мыслях и словах Морраса может показаться диковинным, хотя, если вдуматься и присмотреться, он часто был прав. Вопреки существующему нынче стереотипу о французах как славных романтиках и немцах как сухих педантах, он считал немцев носителями вредного и глупого прекраснодушного романтизма (и действительно — разве романтизм пророс не на немецкой почве?), которому противостоит французское и вообще «латинское» здравомыслие. Одной из важных «скреп» этого самого «латинского здравомыслия» и французского национального духа, призванных обеспечить, как вы уже догадались, реванш над «романтическим» германством, герой книги Молодякова видел католицизм и католическую церковь. Это не мешало ему довольно скептически смотреть на христианство и придерживаться агностических взглядов.
Моррас здесь чем-то немного похож на известных русских консервативных мыслителей, один из которых умер в самом начале его карьеры, другой уже в период расцвета. Речь, соответственно, о Константине Леонтьеве и Константине Победоносцеве. Леонтьев много внимания уделял вопросу личного спасения христианина, однако не менее важной он считал религию как государственную, скрепляющую, общую ценность. В переписке с Василием Розановым он как-то признался: ««К русской и эстетической любви моей к Церкви надо прибавить ещё то, что недоставало до исповедания “середы и пятницы”: страха греха… страха Божия, страха духовного». И в этой же переписке он высказывал крамольную мысль — мол, успешное шествие христианства по земному шару приведёт к увяданию жизненной эстетики, то есть, в конечном счёте, самой жизни. Про Победоносцева же как-то небесспорно, но развёрнуто высказался Николай Бердяев: «Религиозный человек, он молился своему Богу, спасал свою душу, но к жизни, к человечеству, к мировому процессу у него было безрелигиозное, атеистическое отношение, он не видел ничего божественного в жизни, никакого отблеска Божества в человеке… Нигилистическая сторона официального христианства ярко сказалась в Победоносцеве. И в теории, и на практике он, может быть, самый типичный выразитель идеи лже-теократического абсолютизма, русского цезарепапизма, православно-христианского неверия в возможность добра на земле… Победоносцеву, как и вообще православию и официальному христианству, чужда эсхатология, нет у него великих исторических задач, не остаётся места для исторических перспектив, нет смысла в процессе истории, не ждётся религиозное торжество в конце, победа Христа на земле».
Леонтьев и Победоносцев — не единственные представители русского консерватизма в самом его широком понимании, которых вспоминаешь, читая книгу о Моррасе. Пиковые показатели общественного влияния «Аксьон франсез», пришедшиеся на 1910-е годы и особенно Первую мировую войны, оживляют в памяти славянофилов с их ролью в принуждении царских верхов к войне против Турции, а заодно Михаила Каткова (кстати, сторонника антигерманского союза с французами), выполнявшего одновременно роль главы теневого МИДа, теневого Миннаца и даже теневого правительства в целом.
Да, авторитет Морраса не был безусловным и всеохватывающим, как не был он таким и у славянофилов. Но мсье Шарль уж точно застолбил место очевидного лидера правого общественного сегмента. Для страны, расколотой между левыми и правыми разных оттенков и градусов (при аморфном центре) примерно пополам, уже немало. Такой раскол в XX веке, кстати, был характерен не только для Франции, но и для других романо-католических стран Европы — Италии и Испании. При этом, что любопытно, левые и правые часто меняли лагеря, минуя центр и почти сразу приземляясь в противоположном стане. Самый яркий итальянский пример — конечно же, не только Бенито Муссолини, но и Никола Бомбаччи. Непосредственно во Франции — Жак Дорио, Марсель Деа, один из из будущих создателей «Национального фронта» Виктор Бартелеми, другие яркие фигуры.
Про Деа и Бомбаччи даже сложно сказать, что они пришли слева направо — скорее, путём личного идеологического синтеза они стали «левыми правыми» или «правыми левыми». Сей феномен в какой-то мере, повторимся, отражает и общее «право-левое» лицо Франции и Италии (Испании чуть в меньшей степени). Уже в семидесятые, ставшие для Италии «свинцовыми», левые и правые радикалы на Апеннинах воевали друг с другом, но ещё яростнее, причем порой в причудливой связке, против «скучного» буржуазно-демократического центра. По-настоящему воевали, не в переносном смысле.
В «Аксьон франсез» тоже не чурались уличных акций и стычек с противниками, пусть и не переходивших в настоящую бойню. Это была организация, не замыкавшаяся в интеллектуальных салонах и редакциях. Звонкое слово она сочетала с увесистым делом. Собственно, и название «Аксьон франсез» переводится как «Французское действие». «Действие» — это дело и есть, а «французское»… это не «слово» в прямом значении, но это Слово, ради которого присягнувшие ему жили и готовы были умирать.
Моррас не совершал кульбитов и прыжков из лагеря в лагерь. Но он, присягнувший некогда слову «Франция» с особым самоотречением, совершил ещё более впечатляющий маневр. Он перешёл в конце жизни на сторону тех, кого всегда считал главным врагом главного слова жизни. Почему? И можно ли действительно сказать, что он поменял сторону и предал былые идеалы? Ответить на эти вопросы поможет замечательная книга Молодякова.
