Откуда Советы?

Дмитрий ЖВАНИЯ

Так что такое Советы? Советы — это самобытная, более широкая, чем партии, форма организации и политического руководства широкими народными массами и в то же время представительный институт нового типа, инструмент бурлящей демократии, орган революционной диктатуры, черпающий свою правомочность не в законе, а в инициативе восставшего народа.

Русский мир

«Дать крестьянству программу, знамя, руководство мог при этих условиях только молодой пролетариат, — писал Лев Троцкий в «Истории русской революции». — Вставшие перед ним, таким образом, грандиозные задачи породили неотложную потребность в особой революционной организации, которая могла бы сразу охватить народные массы и сделать их способными к революционному действию под руководством рабочих. Так, советы 1905 года получили гигантское развитие в 1917 году. Что советы, отметим тут же, представляют собою не просто порождение исторической запоздалости России, а являются продуктом комбинированного развития, свидетельствует хотя бы тот факт, что пролетариат наиболее индустриальной страны, Германии, не нашёл во время революционного подъема 1918—1919 годов другой формы организации, как советы». Таким образом, Троцкий считал Советы институтом гегемонии рабочих в революции. Но так ли всё однозначно?

Если Парижская Коммуна вытекала из французской средневековой коммунальной традиции, если итальянские фабрично-заводские Советы были политизированными стачкомами, то рабочие Советы в России были специфическим, политическим, продолжением общинной практики русского крестьянства. На русских заводах работало много бывших  крестьян, особенно в текстильной промышленности. К началу 1917 года 40% рабочих Петрограда были «новыми пролетариями», то есть теми, кто недавно пришёл из деревни. Но всё же Советы появились не из того, что в начале ХХ века произошло обильное вливание крестьян в рабочие ряды. Русский пролетариат сам по себе, в целом, был ещё очень молодой, он был крепко связан с деревней, если не хозяйственными узами (у многих рабочих в деревне оставался общинный надел земли), то родственными. Общинные традиции были матрицей социальной культуры всех русских тружеников. Они воспроизводили общинные институты, общинные традиции сидели в русском пролетариате  на уровне коллективного бессознательного.

А что такое крестьянская община? Это Совет! Она, община, являла собой социальное поле с особым нравственно-психическим микроклиматом. Окружая личность русского крестьянина с рождения до самой смерти, община закладывала в сознание мужика архетипы (вспомним терминологию швейцарского психолога и философа Карла Густава Юнга) коллективного бессознательного, определявшие его мораль социальное поведение. Коллективизм  русского крестьянства — вовсе не реакционный рудимент первобытной патриархальности,  а исконное убеждение крестьянства: «земля – ничья»; она – «Божья». Как отмечал народнический социолог и экономист Василий Воронцов, с которым полемизировал Владимир Ленин в работе «Что такое “друзья народа”, и как они воюют против социал-демократов»,  с точки зрения русских крестьян «земля со всем тем, что находится на её поверхности, что заключается в её недрах и что носится над нею — есть природный дар человеку». Так или иначе, земля находилась в коллективной собственности общины – была общинной. Привычка же «на миру» решать  все  вопросы деревенской жизни вырабатывала в крестьянской среде навыки самоуправления. «Мир», как подметил Воронцов, — это не  простая «группа лиц», а крестьянский коллектив, который охватывает «личности в том их разнообразии — экономическом,  умственном и нравственном, — в каком они комбинируются в жизни». Таким образом, община вырабатывала эгалитарный менталитет и идеал своей братии — крестьян-общинников.

Так, согласно принятым «на миру» решениям крестьяне проводили между собой постоянные уравнительные переделы  общинной  земли.  Тем  самым соблюдался необходимый для предупреждения экономического антагонизма уровень социального равенства. Зная, что размерами земли определяется благосостояние семьи, подсказывает Воронцов, «крестьянин естественно приходил к мысли о распределении этого божьего дара между всеми, пропорционально потребностям каждого». По мнению Воронцова, общинные отношения «ограничивают игру личного интереса»,  подчиняют индивида «идее общей пользы», способствуют «образованию психического типа с  задатками внешних высоких альтруистических черт». Общинная организация доказывает «способность русского народа к самодеятельности». С точки зрения Воронцова, она спасла «личность крестьянина от окончательного порабощения во время крепостного права».

Словом, общинная традиция — выражение социально-аграрной практики русского крестьянства, которая заключалась в регулярных уравнительных переделах земли между членами общины, общем пользовании угодьями (лесами, полями, выпасами, речкой или озером), в решении вопросов на общем – мирском – сходе, в солидарной помощи нуждающимся (погорельцам, сиротам),  в выборности деревенского старосты и т.д. Эти традиции были очень крепки в русской деревне, потому что они помогали русским крестьянам выжить в случае недорода, голода, эпидемии, потери кормильца или, наоборот, в случае увеличении числа едоков. Все это сугубо материалистическая социальная практика. Русский мужик, несмотря на своё убеждение в божественной принадлежности земли – материалист, человек практичный, «хозяйчик». Его не нельзя путать с толстовцем или хиппи. И эта общинная традиция, то есть традиция коллективизма, была жива в сознании молодого русского пролетариата, как отголосок его былой социальной практики.

Энергия молодого пролетариата

Любопытно, что многие марксистские теоретики и публицисты, размышляя над тем, отчего рабочий класс теряет революционность, пришли к мысли, что революционной энергией обладает лишь молодой пролетариат, который помнит ещё себя в старой, доиндустриальной социальной общности. «До бюрократизации английских профсоюзов в них существовала постоянная ротация руководящих кадров. Но такая ротация — и вообще “советский” тип организации — присущи ещё английским якобинским обществам 1790-1798 годов, одно из которых, почти полностью рабочее по социальному составу, Шеффилдское корреспондентское общество 1792 года, называло себя старым англо-саксонским словом “tythyngs” («собрание свободных людей», вече [Замечательная преемственность между демократией свободных общинников и формами рабочей самоорганизации!])…Большая часть идей, организационных форм и “классового сознания” промышленного пролетариата, который начинает борьбу в 1830-1840-е годах, унаследована от борьбы предшествующего периода, борьбы плебейских слоёв и прежде всего —  ремесленников», — доказывал Корнелиус Касториадис, когда был лидером французской левокоммунистической группы «Социализм или варварство».

Анализируя феномен Парижской коммуны 1871 года, историк Николай Лукин пришёл к мысли, что «пролетариат крупных промышленных центров оказался ещё менее организованным и политически зрелым, чем парижский». Лукин понимал, что «этот факт стоит как будто в противоречии с успехами промышленного развития Франции в эпоху Второй империи»: «В самом деле, если парижская индустрия в значительной мере сохранила свой мелкоремесленный характер, то в других городах крупное машинное производство должно было создать значительные кадры настоящего индустриального пролетариата. Так это и было, но не надо забывать, что на ранних ступенях развития капитализма рекрутирующийся преимущественно из деревенской бедноты фабрично-заводской пролетариат оказывается менее культурным, менее поддающимся организации, наконец, менее развитым политически, чем квалифицированные рабочие мелких ремесленных мастерских, ещё не затронутых победоносным шествием машинизма. Вот почему на заре капиталистического развития ремесленный пролетариат оказывается более восприимчивым к социалистическим учениям, чем индустриальный пролетариат, который лишь в дальнейшем становится настоящим авангардом рабочего класса, как в организационном, так и в идеологическом отношениях». Таким  образом, как Касториадис, так Лукин сделали приблизительно один и тот же вывод, что в XIX веке наиболее организованными и боевыми были те рабочие, что ещё сохранили ремесленные привычки и помнили цеховые традиции.

Российский левый публицист Марлен Инсаров, в свою очередь, обратил внимание на то, что «центры крупной промышленности в XIX веке существовали главным образом в Северной Франции, где община была полностью уничтожена, и втягиваемая в эту промышленность деревенская беднота выделялась не из общинного, а из индивидуалистического крестьянства, тогда как крестьянство Центральной и Южной Франции, где ещё сильны были общинные пережитки, отличалось радикальными настроениями и не раз восставало в 1830-1840-е годы, но прежде всего в 1848-1851 годы».

«Капитализм XVII, XVIII и даже XIX века можно охарактеризовать как раннеиндустриальный. В этот период индустриальные отношения ещё не были господствующими даже в рамках самого передового региона, они лишь устанавливали своё господство. Капиталистическое и докапиталистическое общество существовали бок о бок, при этом первое стремительно разрушало второе. Пролетариат в это время формировался из разорённых крестьян и ремесленников. Пролетарии первого поколения ещё сохраняли старые общинные традиции и одновременно чувствовали свой разрыв с прежней средой. Это сочетание усвоенного с детства коллективизма с ощущением собственной деклассированности порождало в них способность и готовность к решительным действиям» — это уже мнение Ярослава Вовкулаки, которое он выразил в журнале «Пролетарская трибуна» ещё в далёком 1990-м.

С Ярославом Вокулакой солидарен Марлен Инсаров: «До возобладания конвейера, фордизма и тейлоризма промышленный рабочий ещё сохранял в определённой степени присущий прежнему ремесленнику контроль над трудовым процессом. Раннему пролетариату было присуще высокоразвитое чувство классовой солидарности и товарищества. Оно опять-таки шло не столько от капиталистического предприятия, разделяющего работников на множество разрядов и категорий, сколько от старой общинной солидарности». «Именно благодаря таким ещё существующим традициям общинного коллективизма пролетарии XIX века куда с большей лёгкостью, чем современные пролетарии, могли самоорганизоваться для совместной борьбы — самоорганизоваться не в масштабах всего общества, но в масштабах мастерской, цеха, квартала, даже города. Именно благодаря традиции коллективистских отношений, присущих деревенской общине и средневековому цеху, пролетарии первого поколения понимали возможность смены капитализма другим строем, при котором коллективистские отношения охватят всё общество» — такое заключение сделал Инсаров в статье «О причинах пассивности пролетариата».

Национальный социализм

Советы создавали не только русские рабочие, но и их немецкие, итальянские, китайские, испанские собратья. Но русские Советы имели свои специфические черты, которые их делали во многом схожими с русской крестьянской общиной. В этом проявился национальный путь России к социализму. Уместно помнить слова Ленина: «Все нации придут к социализму», но «придут не совсем одинаково, каждая внесёт своеобразие в ту или иную форму демократии, в ту или иную разновидность диктатуры пролетариата, в тот или иной темп социалистических преобразований разных сторон общественной жизни».

Эсеры, наследники всего лучшего, что было в народничестве, задолго до Ленина пропагандировали идею, согласно которой у каждой страны свой особый путь исторического развития, а, значит, свой феодализм, свой капитализм, свой социализм. Теорию стадий они, конечно, не отрицали. Они просто справедливо указывали на то, что особенности исторического развития той или иной страны приводят к деформации стадий. И это социалисты должны учитывать в своей программе. Практика показала, что правда на стороне эсеров. Первая русская революция опрокинула абстрактные схемы социал-демократов, и они вынуждены были искать ответы на вопросы, поставленные революцией. Лев Троцкий ответил теорией перманентной революции, развитой им на конкретном материале в книге «Итоги и перспективы», а Владимир Ленин – теорией «демократической диктатуры пролетариата и крестьянства». На самом деле лучшие стороны обеих концепций повторяли социологические взгляды социалистов-революционеров.  Позже Ленин осознал, что «пока существуют национальные и государственные различия между народами и странами, — а эти различия будут держаться еще очень и очень долго даже после осуществления диктатуры пролетариата во всемирном масштабе, — единство интернациональной тактики коммунистического рабочего движения всех стран требует не устранения разнообразия, не уничтожения национальных различий (это — вздорная мечта для настоящего момента), а такого применения основных принципов коммунизма (советская власть и диктатура пролетариата), которое бы правильно видоизменяло эти принципы в частностях, правильно приспособляло, применяло их к национальным и национально-государственным различиям». Ленин призывал деятелей III Интернационала «исследовать, изучить, отыскать, угадать, схватить национально-особенное, национально-специфическое в конкретных подходах каждой страны к разрешению единой интернациональной задачи» («Детская болезнь «левизны» в коммунизме», 1921 г.). Жаль, что современные социалисты этого не понимают, а наиболее узколобые и агрессивные из них любое обоснование национальной версии социализма называют фашизмом.

Продолжение следует