Шёл декабрь тысяча девятьсот пятого года.
Мне было тогда десять лет, но была я такой маленькой и худенькой, что никто мне больше восьми не давал. Мы жили в фабричном районе большого города в квартире из двух комнат. Отец мой работал в типографии наборщиком, мать была портнихой.
Как сейчас помню тот вечер. Я была простужена, меня знобило, и мама рано уложила меня в постель. Папы не было дома, мама сидела у стола и шила: у неё была спешная работа к завтрашнему дню.
Под стук машинки я задремала. И слышу сквозь сон: вошёл папа — весёлый, бодрый. Мама на него зашикала:
— Тсс… Танюшка спит.
Папа подошёл ко мне, посмотрел, сел рядом с мамой и говорит тихо:
— И лучше, что спит. Достал я…
— Господи!.. Лучше бы не доставал!.. А папа рассердился:
— Глупости болтаешь! Разве ты не жена большевика? Разве смеешь трусить?
Мама тихо ответила:
— Знаю: так надо… Надо!.. А только душа у меня болит… А ну как попадёшься с этим? Сколько уж товарищей — кто в тюрьме, кто в ссылке, а кто и казнён…
— Брось ты это! — перебил её папа. — Коли все мы трусить будем, — и не добиться нам человеческой, свободной жизни. Так и подохнем рабами. А сейчас, знаешь, какие события? В Москве народ уже поднялся…
Мама так и ахнула:
— Да ну-у?! И что же там?
— Вооружённое восстание — вот что там! Баррикады на улицах, бои идут с царскими войсками.
Папа говорил совсем тихо, но я прислушиваюсь, — затаила дыхание.
— Да и не в одной Москве, — шепчет папа, — и в других городах вооружился наш брат-рабочий… Нет у народа больше сил терпеть! И у нас решено выступить. Завтра воскресенье, вот и напечатаем прокламацию! Не меньше тысячи сделаем. А там товарищи по заводам разнесут.
Мама спрашивает:
— А ты уже видел прокламацию?
— А как же! Здорово написана! Зовёт она и наших рабочих идти за московскими рабочими. Все к оружию, товарищи! Пора, — говорится в ней, — самим добывать себе свободу. «Да здравствует вооружённое восстание!» А подписано: «Российская социал-демократическая рабочая партия»! Глянь-ко, что я принёс, красивые какие!
Мама отложила работу в сторону. И я глаза приоткрыла и гляжу. Развязал папа тряпку, — посыпался на стол новый блестящий шрифт.
А я до чего шрифт любила! Лучше игрушек всяких!
Бывало, прибегу к папе в типографию, завтрак принесу, да и смотрю, как он работает — оторваться не могу. Стоит папа перед большим плоским ящиком, а он-то весь на маленькие ящички перегородочками поделён. И в каждом четырёхугольные длинненькие свинцовые кусочки набросаны, «литеры» называются, — много-много!
Сразу посмотреть, — будто бы все и одинаковые, а станешь разглядывать ближе, — на всех разные буковки. И занятные: выпуклые и шиворот-навыворот. Вот в одном ящичке свинцовые кусочки только с буквой «А» лежат, в другом — только с буквой «Б», и так вся азбука.
Стоит папа и составляет их в слова, — быстро-быстро, и не уследишь! Вот эти-то буковки все вместе «шрифтом» и называются.
Так вот, высыпал папа шрифт на стол. Блестят буковки, сыплются, шуршат, новенькие, как игрушечки!
Захотелось и мне новенький шрифт посмотреть поближе, — да вдруг как вспомнила про Симку, подружку свою, да про весь сегодняшний день… Ох, нет… не до шрифта!.. Снова глаза закрыла, лежу, вспоминаю. ..
…Проснулась я нынче утром, — и ничего не пойму! За окном, как всегда, ещё темно. На столе керосиновая лампа горит.
— Мама! Что это тихо как? — спрашиваю. — Почему нет гудков?
Мама молчит. Возится с утюгом. А папа ещё в постели. Руки за голову закинул, чего-то улыбается.
— Папа! Разве ещё так рано? Чего ты не встаёшь?
— Тихо, говоришь? Гудков нет? — папа усмехнулся. — Не загудят нынче гудки, Танюшка.
Я начинаю догадываться.
— Забастовка, папа?
— Забастовка, дочка.
Когда я прибежала в класс, — а училась я в церковно-приходской школе, — уже звенел звонок. Гляжу, — а Симы, лучшей подружки моей, — нет! И Кати — вижу — нет. И Люды. А Поля с задней парты наклонилась ко мне, шепчет в самое ухо:
— К нам в общежитие нынче ночью полиции набежало — видимо-невидимо! Весь барак перерыли, искали чего-то… Увели многих!.. Катиного папку, и Людиного…
— А… Симы?..
— И Симиного забрали…
А тут входит священник, «батюшка». Вошёл — туча-тучей. Мы все встали. Дежурная молитву прочла.
— Садитесь, чада мои! — Никого вызывать не стал, а начал чего-то говорить, говорить… Да сердито так. А я и не слушаю, всё об Симе думаю… Как же они будут теперь? Мама у Симы больная, не работает. Живут в общежитии, в бараке. Ещё выгонит хозяин…
Только потом, уже в переменку, рассказала мне Поля, про что говорил батюшка. Говорил, что, мол, взбунтовались рабочие, против царя и бога пошли, а бог их за это накажет. А ещё говорил, что если кто из нас знает, которые из рабочих самые смутьяны, — пусть ему, батюшке, всех их назовёт. А бог нас за это наградит и все грехи нам простит.
— Нашёл тоже дур! — фыркнула Поля.
Шла я домой — и улиц не узнаю! Всегда, как идёшь из школы, — из всех фабричных труб дым валит. Кругом грохот, лязг, гудки! Молот где-то ухает, пилы где-то визжат. А народу-то! Особенно, если во время смены проходишь. Толпами идут рабочие. Чёрные, замасленные, закопчённые… Усталые идут, домой спешат.
Иду я по знакомым улицам, — не те они, да и только! Торчат трубы, как мёртвые. Тихо до того, что даже жутко с непривычки. И народу совсем мало. Проходят рабочие, не спешат. По двое, по трое, негромко разговаривают. Не замасленные, не прокопчённые, чистые, будто воскресенье. А всё-таки на воскресенье почему-то совсем не похоже…
Гляжу, — навстречу мне Сима. Из лавочки хлеб несёт. Идёт бледная, глаза заплаканы. Подошла я к ней, взяла под руку, пошли вместе.
Молчу, не знаю, что и сказать… И она молчит.
— В школу больше не пойдёшь? — спрашиваю на-конец.
— Боюсь, прогонит батюшка… Да и мама хворает… Мне бы на работу куда… Не возьмут!..
Помолчали мы.
Я шепчу совсем тихо:
— Сима, у папы твоего нашли что?
— Нашли. Под матрацем прокламаций штук пять… Знаешь, тех, чтоб бастовать…
Сима всхлипнула.
Завернули за угол. У закрытых заводских ворот стоит небольшая кучка рабочих. Вполголоса между собой о чём-то спорят.
И вдруг где-то совсем близко лошадиные копыта застучали.
Сима вздрогнула, ещё ниже опустила голову, сжалась вся.
— Вот они, проклятые! — шепчет.
Казачий разъезд шагом проехал мимо нас. Рабочие у ворот замолчали. Казаки на них и не взглянули. А вот рабочие… так и вижу их лица, как они смотрят вслед разъезду!..
…Лежу я, все это вспоминаю, уж и не слышу, о чём папа с мамой говорят. А перед глазами — Сима… рабочие… казаки… сердитое лицо батюшки…
Потом всё перемешалось, и не заметила я, как уснула.
Вдруг слышу я сквозь сон, будто кто-то мою подушку двигает. Открываю глаза, — мама надо мною наклонилась, вся бледная, глаза большие, руками мне что-то под подушку суёт. А в соседней комнате — слышу — шаги тяжёлые топают, голоса мужские.
— Мама, — шепчу, — кто там?
— Обыск, деточка. Полиция. Ты спи, авось, тебя не тронут.
Не успела мама подняться, входят двое в комнату. А мама:
— Пожалуйста, — говорит, — тут потише. У нас ребёнок больной.
А грубый голос отвечает:
— Ладно! Чего это у вас все ребята хворают? Куда ни придёшь с обыском, — всё ребёнок больной.
Я лежу ни жива, ни мертва, глаза закрыла, будто сплю. Слышу, из соседней комнаты кто-то кричит:
— Сначала здесь осмотрим. Всех из той комнаты сюда!
— А тут только хозяйка, а ещё ребёнок спит.
— Ребёнок пусть спит, а хозяйку сюда. Слышу, вышли все и дверь затворили.
Открыла я глаза, вся дрожу. На столе лампа горит, ужин со стола не прибран, постели не смяты. Видно, ещё не ложились спать… А за дверью шаги, голоса.
И вдруг вспомнила, — а где же шрифт?!
Дух захватило. Ведь не маленькая, понимаю же, — найдут на квартире у наборщика шрифт, — ясно же, для чего ему шрифт… Не сдобровать папе!
Села на кровати, оглядела комнату. Нигде не видно. Да! А зачем мама у меня под подушкой рылась? Сунула я руку под подушку — и обмерла. Там!.. Крепко завязанный в тряпку, колючий…
Будут искать — и в мою постель полезут. Поля рассказывала, — всё, всё перероют… Нашли же у Симиного отца под матрацем! И у меня найдут… Надо спрятать… скорее…
Но куда?!
Дрожу вся, зубы стучат, оглядываю комнату. Нет укромного места!.. В печку? Найдут. На шкаф закинуть? Слышно будет, да ещё уроню…
Сил не хватит, тяжёлый он!
Сижу на кровати, узел в руках держу, не знаю, что делать! А надо! Знаю — надо! Куда же, куда?!
И вдруг осенило меня. Вскочила я, подбежала к столу на цыпочках, заглянула в глиняный кувшин, — большой у нас был. Так и есть, молока в нём ещё порядочно. Перенесла кувшин на подоконник. Стала развязывать узел со шрифтом, руки дрожат, сил нет. Узел крепко затянут. А сама так и жду, — вот-вот войдут. Не поддаётся узел. Вцепилась зубами, рванула, развязался! Опустила тряпку одним концом в кувшин. Посыпался шрифт, зашуршал. Так я и застыла… Ничего, ходят там, авось, не слышно…
Стало молоко кверху подниматься, тряпку замочило. Разложила тряпку на подоконнике, сыплю горстями, спешу. Поднялось молоко до краёв, а шрифта ещё много. Как быть? Отлить? Руки трясутся, подниму кувшин, расплескаю, догадаются… Оперлась руками о подоконник, подтянулась к краю кувшина, давай молоко отпивать. Глотаю, давлюсь, в горле застревает. Чуть не поперхнулась. Вдруг шаги к двери… Я и дышать перестала… Нет, отошёл!
Всыпала ещё две горсти, — опять молоко до краёв. Снова отпивать стала.
Ух, все там, до последней буковки! И молоко снова наравне с краем. Отпила ещё глотка три, тряпку сложила, бросила в раскрытую корзину, где у мамы лоскуты лежали. Сама юрк в постель. В голове шумит, словно лечу куда-то вместе с комнатой, нехорошо так… Долго ли пролежала, — не знаю. Слышу, отворяется дверь, вошли все. Мама говорит, а у самой голос дрожит:
— Ребёнка только не троньте, очень больная девочка! А кто-то отвечает:
— Девчонка нам ни к чему. А кровать осмотреть надо. Снимите-ко девочку!
Нельзя, — мама говорит, — тревожить её…
Слышу, — еле говорит, бедная. Так мне её жалко стало. И сказать-то ей нельзя, что шрифта под подушкой уже нет.
Прикрикнул пристав:
— Берите девчонку! Нечего тут!
Подошёл папа. Взял меня на руки, сел на стул. А я притворилась, будто и не чувствую. А у самой сердце выскочить хочет. И у папы руки дрожат.
Слышу, сбросили подушку, роются в постели. Долго шарили.
— Ладно, — говорят, — можете класть.
Положил меня папа осторожно. Незаметно повернулась я так, чтобы лицом к комнате лежать. Самой любопытно посмотреть. Приоткрыла веки, гляжу сквозь ресницы…
Как сейчас вижу, — два дворника из соседних домов, понятые. Пристав толстый, усатый, красный. И пуще всего что-то мне его руки запомнились, — пальцы короткие, пухлые, как обрубки. Всюду он ими щупал, — ходит и щупает по всей комнате, ходит и щупает, пока околоточный с городовыми в вещах роются. А ещё какой-то — в штатском. Шпион, наверное. Этого до сих пор забыть не могу. Всё улыбается, голос сладенький, будто ласковый такой, а у самого глаза, как у лисицы, так и бегают, так и сверлят. И как это он не заметил, что я сквозь ресницы за ним наблюдаю?
Всё перерыли, всюду искали. Папа стоит, молчит, мама на стул в уголку села.
Вдруг вижу, — подошёл пристав к окну. Ладонями в подоконник упёрся, наклонился всей своей грузной тушей прямо над моим кувшином…
Догадался?.. Нашёл?.. Даже в глазах у меня потемнело…
А пристав сердито выругался вполголоса:
— Черти! Ходи тут из-за них ночью по пурге! Света божьего за окном не видать! — Повернулся от окна да как прикрикнет на маму:
— Ну, чего расселась! Очисти стол, протокол буду писать.
Мама тряпкой стол вытерла. Сел пристав писать.
«Ой, — думаю, — что же он такое напишет?..»
А дальше и не помню ничего, — видно, сразу в забытьё впала.
Очнулась как от толчка. Открыла глаза, гляжу, — за окном светает. Мама шьёт у лампы, а посреди комнаты стоит папа!
Вспомнила я всё, чуть не закричала от радости. Цел мой папа!! Дома!!
Мама говорит:
— Да что я, с ума, что ли, сошла? Как же это не помнить? Говорю, — своими руками Танюшке под подушку сунула.
Пожал папа плечами.
— Чудно, — говорит, — как в воду канул!
Не выдержала я, как расхохочусь, да как закричу:
— Не в воду, папа! В молоко! Вздрогнули оба. Посмотрел на меня папа.
— Что она? Бредит?
А я одеяло сбросила, села на кровати, сама от радости и заговорить не могу. И пришло мне вдруг на память.
— Слушай, папа, — говорю, а сама смеюсь, — я давно такую сказку читала: жили старички, муж да жена, а у них кувшин волшебный был. Они молоко пьют, а он всё полный… Так и у вас с мамой!
Смекнул папа, оглядел комнату. Бросился к окну, взял кувшин в руки.
— Танюшка, — говорит, — это ты его сюда?.. Я только головой кивнула.
Мама всплеснула руками да как заплачет:
— Танюшка, умница ты наша, папу своего спасла!.. А папа поставил кувшин обратно на окно, подошёл ко мне, взял меня молча на руки, поднял, прижал к себе и понёс по комнате. Сам молчит, только меня всё крепче к сердцу прижимает.
Поносил меня папа, да и говорит тихо так:
— Ну и дочка у меня! Настоящая из тебя революционерка выйдет. Не растерялась!
— Как это так, — говорю, — «выйдет»? Разве я уже не революционерка?!
Засмеялся папа.
— Верно, — говорит, — и твоя капля уже в общем деле есть.
И болел же у меня живот наутро! Ещё бы, — больная, да столько молока залпом выпить!
Это ничего. А вот одно досадно мне было, — нельзя подругам в школе рассказать. Хорошо знала, — конспирация. Значит — тайна. Секрет.
***
В сумерки папа рассыпал шрифт понемногу по всем карманам и — как будто с пустыми руками — ушёл из дому.
Ждали мы его с мамой ни живы, ни мертвы… А я всё и думаю об Симином папе… Да ещё в этот день узнали, что в прошлую ночь много было арестов. А ну, как и папа…
Вернулся папа поздно вечером. Мы обе так и бросились к нему.
— Чего вы, глупые? — засмеялся он и обнял нас. — Всё в порядке!
Через несколько дней в городе началось вооружённое восстание.
Об авторе:
Елена Николаевна Верейская родилась в 1886 году в Петербурге в семье профессора-историка.
В 1904 году окончила гимназию с серебряной медалью и поступила на Высшие женские курсы (Бестужевские).
В те годы писала лирические и революционные стихи. Первое стихотворение было напечатано в 1910 году в журнале «Вестник Европы».
С 1917 по 1922 год Е. Н. Верейская жила в деревне.
Жизнь в деревне очень обогатила будущую писательницу новыми впечатлениями и наблюдениями. Она научилась крестьянскому труду, работала библиотекарем в сельском Народном доме и вела общественную работу, руководя двумя драматическими кружками взрослых и школьников; для младших школьников писала пьесы.
После возвращения из деревни в Петроград счастливый случай привёл её в 1923 году в «Кружок детских писателей», созданный при показательной библиотеке детской литературы педагогического института дошкольного образования. Руководил этим кружком С. Я- Маршак.
Первое же посещение кружка определило дальнейшую жизнь Е. Н. Верейской. Она твёрдо решила посвятить себя детской литературе.
Е. Н. Верейская сотрудничала в журналах «Чиж», «Ёж», «Пионер», «Костёр». Отдельными книжками выходили «Индюк», «Таня революционерка», «Бесик», «Джиахон Фионаф», повесть «Три девочки», сборник рассказов «Памятный день», в который вошли повесть «Незабываемая ночь» (о революции 1905 года), рассказы «Государственный преступник», «Княжеская квартира», «Фонарик», «Ласточка», «Горничная Маша» и «Киросенька» вошли в сборник «В те годы». Последними крупными произведениями Верейской стали повесть «Отава» (1959) и «Внучка коммунара» (1966). В 1966 году в издательстве «Детская литература» вышла также книга рассказов Елены Верейской «Белая шубка»,в которую наряду с заглавным, вошли рассказы «Карай», «Цыплячьи шефы»,»Сюрприз».
В 1966-м Елена Верейская умерла.
Рассказ «Таня революционерка» впервые был напечатан в 1928 году, после чего неоднократно переиздавался. Для шестого издания он был автором переработан и дополнен.
