После модернизации сайта «Рабкор» в его архиве не осталось моих статей. Даже мой текст о всеобщей забастовке во Франции в мае-июне 1936 года — и тот пропал! Я уже не говорю о статье «Дуче — наследник Равашоля». Видимо, мы получили ещё один правильный левый сайт. Я не в обиде на редакцию «Рабкора». Желаю товарищам добиться успехов на поприще просвещения людей в верном русле.
Статью «Дуче – наследник Равашоля» я написал четыре года назад. Сейчас бы я сделал другие акценты. Я бы не стал так критиковать анархистов. После того как мой текст появился на «Рабкоре», неонацисты убили анархистов-антифашистов Илью Джапаридзе, Ивана Хуторского. В России именно анархисты принимают на себя первый удар со стороны неонацизма и часто весьма эффективно отвечают на него.
Далеко не все анархисты — хиппи, панки, лодыри. Среди них есть немало тех, кто продолжает славные и вместе с тем — трагические традиции революционного анархизма XIX — ХХ веков. Но в тексте «Дуче — наследник Равашоля» я не столько нападаю на современный анархизм (он малоинтересен, несмотря ни на что), сколько доказываю, что люди делятся на две основные категории: на тех, кто воспринимает жизнь как дар, и тех, для кого она — постоянный экзамен, задание, часто невыполнимое. Правые любят рассуждать о «фашистском стиле», который заключается, если коротко, в небоязни смерти, а порой — и в презрении к жизни. Однако задолго до появления фашизма этот стиль был присущ борцам с буржуазией. Рабочие повстанцы, чёрный люд, врывались в реальность богачей, словно посланцы ада, потустороннего мира, под чёрным знаменем, насыщая свой бунт эсхатологической эстетикой смерти. Такая картина была во время восстания лионских ткачей в ноябре 1831 года. На чёрном полотнище они написали: «Жить, работая, или – умереть, сражаясь!»
Парижские рабочие в июне 1832 года впервые в истории рабочего движения помимо экономических требований, выдвинули политическое требование — отречения короля Луи-Филиппа Орлеанского. В рабочих кварталах появились баррикады. На другой день войска разбили баррикады пушечными ядрами. Около сотни восставших забаррикадировались в древнем монастыре Сен-Мери. Не желая сдаваться, они расстреляли друг друга. Солдаты ворвались в помещение, заваленное трупами. Так что правым интеллектуалам перед тем, как с пафосом рассуждать о подвиге франкиста, полковника Хосе Москардо, коменданта замка Алькасар в Толедо, якобы предпочевшего пожертвовать сыном, но не сдать крепость, надо вспомнить о безвестных французских рабочих. Причём подвиг французских рабочих заслуживает гораздо большего уважения, чем поступок Москардо. Их подвиг анонимен, история не сохранила их имена, а полковник наверняка понимал, что о его поведении будут слагать легенды. И действительно: он стал иконой фашистского стиля.
Французские анархисты конца XIX века боролись не за светлое будущее. Это был бунт обречённых. Они сражались с настоящим, с окружающим их миром, без всякой надежды на конечный успех. Об этом мой текст «Дуче наследник Равашоля». Надеюсь, что он обретёт новый смысл и будет правильно понят.
Дмитрий ЖВАНИЯ
Имя очень часто ничего не значит, ничего не говорит о человеке, который его носит. Так, по России разгуливает немало Владиславов, которые, конечно же, никакой славой не владеют. То же и в политике. Прожжённые буржуазные политиканы величают себя социалистами или лейбористами, а хиппи, вегетарианцы и лодыри — анархистами.
Принцип действия
От старого анархизма ничего не осталось — лишь одно название. Что касается анархистов прошлого, то это были бескомпромиссные бойцы свободы и равенства. Те, кто искал «свободный (без поверхностной метафизики)» идеал, выбирали анархизм — как «принцип действия», как «принцип бьющей ключом жизни», сообщает старина Виктор Серж, француз русского происхождения, сын народовольца Льва Кибальчича. Сейчас же те, кто называет себя анархистами, — либо догматики, которые талдычат о всеобщем самоуправлении, ничего не делая для того, чтобы это самоуправление воплотилось в реальности, либо бездельники, которые за анархизм выдают свою лень. Ещё к анархистам себя причисляют разного рода «субкультурщики»: вегетарианцы, сквотеры и прочие оригиналы.
Раньше анархисты шли на эксплуататоров с бомбой, а сейчас идут к бомжам с морковной котлетой и переваренным рисом. Конечно, подкармливать бомжей — дело очень благородное. Только причём здесь Михаил Бакунин? Жить в расселённом доме в антисанитарных условиях, рискуя обзавестись вшами, –-наверное, очень романтично, это позволяет получить совсем другие ощущения и впечатления, чем от жизни в квартире с ванной и тёплым клозетом. Только причем здесь Жюль Бонно и Нестор Махно?
Пучина отчаяния
Анархизм прошлого, как вспоминает Виктор Серж, захватывал целиком, «требовал полной самоотдачи, но и давал всё», «казалось, нет в жизни уголка, которого бы он не озарил». И действительно: «Можно оставаться католиком, протестантом, либералом, радикалом, социалистом, синдикалистом, ничего не меняя в своей жизни, а, следовательно, в жизни вообще. Достаточно читать соответствующую газету, в крайнем случае — ходить в кафе, где собираются сторонники тех или иных воззрений». А анархизм требовал «соответствия слова и дела».
Те, кто в начале XX века выбирали анархизм, понимали, что они обречены, так как разрушить этот мир невозможно. Тогдашний анархизм был бунтом живых против удушающей мертвечины. Анархисты действия, по словам Сержа, предпочитали «разбить кулак о дверь, чем погрязнуть в косности». Анархизм нельзя было выбрать в знак согласия с тем, что написано в той или иной брошюре, в той или иной статье. Это был совершенно иррациональный выбор. Он прорастал, как пишет Серж, «из пучины отчаяния». Эта идея вырабатывалась «в тайниках сознания» силой скрытых химических процессов — торможения, отбора, сублимации, интуиции и «тому подобного, не поддающегося определению».
Анархизм нельзя было выбрать в знак согласия с тем, что написано в той или иной брошюре, в той или иной статье. Это был совершенно иррациональный выбор.
Чтобы доказать бесперспективность анархизма, часто ссылаются на то, что анархисты (за исключением Петра Кропоткина) не имели чёткого понимания, как организовать общество после социальной революции. Верное замечание. Но анархизм и не мог оставить после себя концепции совершенного мироустройства. Те же французские анархисты, утверждает Серж, исходили из того, что «человек не бывает победителем, он всегда проигравший». Мы заведомо обречены, что бы ни предпринимали. «Бунт — это тупик, ничего не поделаешь. Итак, поскорее перезарядим обоймы» — таким было, по словам Сержа, мироощущение его товарищей.
Когда они чувствовали, что пропадают, то шли на самоубийство, чтобы избежать тюрьмы. «Жизнь не стоит этого, — говорил один боевик, который никогда не расставался со своим браунингом. — Шесть пуль — легавым, седьмая — мне. Ты знаешь, у меня легко на сердце…» А одна молодая акушерка-анархистка отказалась от своей профессии, «потому что преступно наказывать жизнью человеческое существо».
Избиратели виноваты больше всего
Отношение к жизни старого анархизма очень далеко от того пошленького слащавого гуманизма, который выдают за анархизм сегодня. Антропологический пессимизм, то есть презрение к большей части человеческой породы, был нервом боевого анархизма. Литератор-анархист Феликс Фенеон, присутствуя вместе с художником-неоимпрессионистом Полем Синьяком на премьере пьесы Ибсена «Враг народа», обронил любопытное замечание, которые показывает, как он и его товарищи относились к обывателям.
«Он вскрыл, — записал в своем дневнике Синьяк, — логику различных покушений, объектами которых стали: при участии Галло — Биржа (одно из первых покушений: Шарль Галло бросил бомбу и произвёл несколько выстрелов из револьвера в помещении Биржи 5 марта 1886 года), Равашоля — магистратура и армия (казарма Лобо), Вайяна — депутаты, Анри — избиратели, Казерио — представитель власти. Наиболее “анархистским” ему представляется покушение Анри, направленное на избирателей, возможно, более виновных, чем сами избранные, поскольку последние принуждаемы ими исполнять своё ремесло депутатов».
Речь идёт о волне анархистского «большого террора». 11 марта 1892 года на бульваре Сен-Жермен, в доме, где жил председатель суда присяжных, взорвалась бомба. Это была месть за осуждение участников парижской первомайской демонстрации 1891 года.
18 марта в казарме Лобо взорвалась другая бомба. 27-го числа — третий взрыв, на этот раз в доме номер 39 по улице Клиши, где обитал генеральный прокурор. Полиция задержала 30 марта некоего Равашоля. На него донёс гарсон из ресторана Бери на бульваре Мажента. Суд над Равашолем начался 27 апреля. Накануне вечером ресторан Бери потряс мощный взрыв. В июле суд присяжных департамента Луары приговорил Равашоля к смертной казни. «Путь революции кровав. Когда больше не будет тех, кто нас сможет судить, тогда мы начнём нападать на финансистов и политиков. У нас достаточно динамита, чтобы взорвать каждый дом, в котором проживает судья», — грозил Равашоль, произнося своё последнее слово. Только за 1892 год анархисты устроили более тысячи покушений с помощью динамита. И это было только началом.
В полдень 9 декабря 1893 года бомба взорвалась в Бурбонском дворце во время заседания депутатов. Через два дня полиция арестовала анархиста Вайяна, совершившего это покушение. 10 января он предстал перед судом; смертный приговор был приведён в исполнение 5 февраля. Возмездие последовало незамедлительно.
Эмиль Анри стал застрельщиком «безмотивного террора», направленного не столько против власти, сколько против обывателей, на которых власть опирается.
Вечером 12 февраля молодой человек лет двадцати, Эмиль Анри, допущенный к экзаменам в Политехнической школе, бросил снаряд в кафе «Терминюс» на вокзале Сен-Лазар, когда там шёл концерт; он был задержан на месте преступления. Анри стал застрельщиком «безмотивного террора», направленного не столько против власти, сколько против обывателей, на которых власть опирается. И именно жест Анри Феликс Фенеон назвал самым анархистским.
8 июня, вскоре после того, как был казнён Анри, приговорённый 28 апреля к высшей мере наказания, молодой итальянский анархист Санте Казерио решил отомстить за него и Вайяна. 24 июня в Лионе ударом кинжала он заколол французского президента Сади Карно…
Естественно, «самые анархистские» атаки не разбирали, кто свой, а кто – чужой. Так, 4 апреля в результате взрыва в ресторане Фуайо по улице Турнон в Париже лишился глаза поэт Лоран Тайад, который воспевал террористические акты анархистов. «Что стоят жертвы, если жест красив!» — восклицал Тэлад.
Затем пришло время Жюля Бонно. Он был самым отважным автогонщиком своего времени. Любя риск и скорость, он сблизился с анархистами, которые, следуя своей вере, ничего не откладывали на завтра. Бонно грабил банки и арсеналы, а власть металась в бешенстве. Полиция появлялась на «месте преступления», когда анархистов и след простыл. Сотни лучших жандармов были брошены на поиски «банды Бонно». Президент Раймон Пуанкаре заявил, что Бонно — «наиболее опасный преступник этого века, также как и прошлого века». Как бы в ответ на слова президента Бонно и его люди атаковали крепость Винсенн, где взяли оружие и амуницию.
Бонно выдал предатель. Жюль отстреливался до последнего, ранил и убил многих полицейских, стреляя из окон дома, в котором его накрыли. Когда стрельба стихла, полиция осторожно зашла в дом, под окровавленным телом Жюля Бонно лежала записка, написанная им, смертельно раненым: «Я знаменит. Моё имя прогремело триумфом на всём земном шаре, и реклама, данная моей скромной персоне должна вызвать ревность всех тех людей, кто напрасно пытается попасть в газеты. Что касается меня, то я бы обошёлся без этого». Бонно умер на руках полицейских.
В свою очередь, русский анархизм приобрёл такой размах, что стал главной боевой силой первой русской революции. Его застрельщиками — в обоих смыслах этого слова — были молодые обитатели местечек в «черте оседлости». Евреи-анархисты убивали жандармов, ростовщиков и фабрикантов. В Белостоке летом 1904 года толпа на базаре под предводительством 18-летнего анархиста Нисана Фарбера напала на булочные и лавки, забрала хлеб, мясо и прочие продукты. Вскоре Фарбер в синагоге ранил кинжалом фабриканта Когана, который во время забастовки рабочих выписал штрейкбрехеров из Москвы.
Осенью 1904 года в России была брошена первая анархистская бомба, и это тоже стало делом рук Фарбера, взорвавшего полицейский участок в Белостоке. Именно в те годы юный Нестор Махно совершил покушение, за которое сидел за решёткой, пока его не освободила Февральская революция. Даже миролюбивый Пётр Алексеевич Кропоткин — и тот призывал пролить реки крови ради победы социальной революции.
Всё та же химия
Современный анархизм со своей варёной морковкой и чечевичной похлёбкой является наследником чего угодно и кого угодно, только не того движения, которое представляли Равашоль, Эмиль Анри, Санте Казерио, Жюль Бонно и Нестор Махно. Чтобы быть анархистом, мало отрицать государство и вовсе не обязательно отрицать иерархию и авторитет.
Настоящий анархизм — самая что ни на есть иерархия с принципом действия во главе. И в этом смысле наследником боевого анархизма можно назвать ранний итальянский фашизм: тот же принцип — действие ради самого действия, та же любовь к риску, то же разочарование в обывателе… Если бы анархисты прошлого, боевики, верили в то, что человечество рано или поздно прозреет, они бы листовки раздавали, а не бомбы кидали. Но они не хотели ждать всеобщего озарения и прозрения, они включали ускоренный счётчик жизни и заряжали свои револьверы.
Фашист, писал Бенито Муссолини, «не верит в возможность “счастья” на земле, как это было в устремлениях экономической литературы XVIII века, и поэтому он отвергает все телеологические учения, согласно которым в известный период истории возможно окончательное устроение человеческого рода». Анархисты действия тоже не верили в рай на земле. Они находили счастье в самом процессе борьбы. «Радость жизни, и, если это необходимо — радость смерти. Для нас, фашистов, самое важное — не жить долго, а жить деятельно. В этом и заключается мистика фашизма. Следовательно — мистика во всём. Всё в фашизме — мистика. Мистика и фашизм неразделимы», — написано в «Первой книге фашиста». Кто-кто, а анархисты действия жили недолго, но деятельно.
Анархисты действия не верили в рай на земле. Они находили счастье в самом процессе борьбы.
Об антидемократизме фашизма писано-переписано. Но этот антидемократизм он унаследовал не от тираний прошлого, а от классического анархизма. «Деспотизм не бывает так страшен и силён, как тогда, когда он опирается на мнимое представительство мнимой народной воли», — утверждал Михаил Бакунин в книге «Государственность и Анархия». По его мнению, «так называемые конституционные или народно-представительные формы не мешают государственному, военному, политическому и финансовому деспотизму, но как бы узаконивая его и давая ему ложный вид народного управления, могут значительно увеличить его крепость и силу». Поэтому «либеральный чиновник несравненно хуже простого и откровенного чиновника-палки».
Бакунинское отношение к политической демократии разделял французский идеолог революционного синдикализма Жорж Сорель. «Опыт показывает, — писал он, — что во всех странах, где демократия может спокойно развиваться сообразно своей природе, господствует подкуп в самом бессовестном виде, причём никто не считает нужным скрывать своих мошеннических подделок». По мнению Сореля, демократия, основанная на выборном начале, имеет очень большое сходство с биржевыми кругами; в том и другом случае приходится рассчитывать на наивность масс, покупать содействие большой прессы и создавать удачу путём бесконечных хитростей» («Размышления о насилии»). Сорель считал, что между социализмом и демократией ведется «ожесточённая непримиримая дуэль».
Другой французский синдикалист Юбер Лагардель рассматривал синдикалистское движение как «реакцию пролетариата против демократии», оценивая последнюю как «популярную форму господства буржуазии». Недаром Муссолини называл Сореля своим учителем, а Лагардель стал советником дуче. Другой французский синдикалист, Густав Эрве, утверждал, что «массы консервативны, мирно настроены, любят свой отдых и свою безопасность, не хотят рисковать; из своего обычного состояния они выходят только под влиянием страстных меньшинств», а «меньшинство должно понять, что оно может быть только меньшинством». «Чтобы вызвать массы из их состояния заплесневения, нужны примеры безумной смелости, революционного романтизма, народной поэзии, без которой массы никогда не вдохновляются на абстрактную идею, — заявлял Эрве. — Единственная деятельность революционных меньшинств — повстанческая тактика. Революционный романтизм сегодня — единственный способ расшевелить душу толпы коллективным действием». Разве это не фашистские рассуждения?
Эрве проделал путь с крайне левого фланга на крайне правый. На Штутгартском конгрессе 2-го Интернационала (1907) Эрве пропагандировал идеи отказа от мобилизации и восстания в ответ на объявление войны, независимо от её характера, а в годы Первой мировой войны он призывал к расправе над «дикими бошами». В 30-е годы он ратовал за союз Франции и нацистской Германией, а в годы оккупации Франции стал коллаборационистом, поддерживал режим Виши во главе с маршалом Петеном. Да, люди меняются. И Карл Каутский — ещё не самый главный ренегат. Но всё-таки нельзя не заметить тенденцию — на позиции фашизма перешло немало синдикалистов.
Жюль Бонно грабил банки на автомобиле, был фанатом скорости. «Мы хотим воспеть человека у руля машины, который метает копьё своего духа над Землёй, по её орбите», — писал «фашист первого часа» Филиппо Таммазо Маринетти в «Манифесте футуризма», опубликованном в газете «Фигаро» в феврале 1909 года. Рассуждая о фашизме, обычно вспоминают изречение дуче: «Всё в государстве, ничего вне государства, ничего против государства». Но мало кто знает, что весной 1920 года, за два года до похода на Рим, Муссолини писал следующее: «Долой государство во всех его воплощениях! Государство вчерашнего дня, сегодняшнего, завтрашнего. Государство буржуазное, государство социалистическое. Нам, верным умирающему индивидуализму, остаётся для печального настоящего и тёмного будущего лишь абсурдная, быть может, но зато утешительная религия Анархии».
Банальный диктатор не выдал бы такого. На такие слова был способен только Муссолини, сын анархиста и почитатель Сореля. Видимо, в его тайниках его сознания происходили те же химические процессы, что и тайниках сознания Эмиля Анри, Жюля Бонно и Нестора Махно. Только в дуче эти процессы не возымели того же эффекта.
Р. S. Я питаю глубокое уважение к анархистам прошлого, но всё же нельзя не заметить того, что старый анархизм смыкался со своим антиподом — фашизмом, во многом предвосхищая его. И волей или неволей вспоминается ленинское определение анархизма как бунта мелкого буржуа, «взбесившегося от ужасов капитализма». «Неустойчивость такой революционности, бесплодность её, свойство быстро превращаться в покорность, апатию, фантастику, даже в “бешеное” увлечение тем или иным буржуазным “модным” течением, — всё это общеизвестно», — писал Ленин в брошюре «Детская болезнь “левизны” в коммунизме». Фашизм тоже — вид мелкобуржуазной революционности. Наверное, этим социальным родством отчасти объясняется «бешеное» увлечение многих видных анархистов начала ХХ века фашизмом.
Однако боевой анархизм и фашизм сближает не только их мелкобуржуазная суть. И то, и другое течение стали реакцией на марксистское доктринёрство. Социализм начала XX века «являл собой реформизм, парламентаризм, отталкивающее доктринёрство», а «нищету доктрины довершало то, что в неё никто не верил», вспоминает Виктор Серж. Сводя все проблемы к социальной почве, социалистические идеологи (только Жан Жорес пытался соединить идеализм с материализмом Маркса) отбрасывали вопрос о личной ответственности человека за свои поступки, за свою жизнь, не ставили его перед экзистенциальным выбором, не заставляли постоянно решать, что делать. Зачем? Если всё решает экономика… Анархизм, а затем и фашизм, наоборот, обращались к личности, выдвигали на первый план понятие долга и чести.
