25 лет прошло с начала августовского путча. Я отлично помню те три дня… Бессмысленно сейчас гадать, а что было бы, если бы… Но все мы видим, чем обернулась попытка государственного переворота. Этот путч подтолкнул процесс реставрации капитализма в самой дичайшей — гайдаро-чубайсовской — форме. Все социал-демократические реформы, например, горбачёвский закон «О государственном предприятии», который вводил производственное самоуправление, были отброшены и похоронены.
События 19-21 августа 1991 года вызвали во мне противоречивые чувства. Я был тогда левым активистом, и меня раздражала антикоммунистическая истерия нашей интеллигенции; но другой стороны, я не хотел, чтобы власть взяли держиморды и вернули нас в застой. При этом, как бы ни раздражала антикоммунистическая интеллигентская истерия, порыв масс не мог не вдохновлять. Больше никогда я не видел в России столько людей на улице. Если сегодня спросить людей, вышедших в те дни защищать демократию, получили ли они то, что хотели, уверен, что большинство из них ответит — нет. Изредка массы участвуют в истории, но не творят её. Точнее — история творится не по их сценарию. Тогда, в августе 1991 года, с их помощью одна бюрократическая клика отстранила от власти другую. Только и всего. Что потом произошло с участниками тех событий? Я попытался показать в книге «Путь хунвейбина»:
«Наверняка какой-нибудь интеллигентишка начитался статей Отто Лациса или Пияшевой какой-нибудь… Что тебе принёс капитализм? Я-то ничего — с трудом, но выжил, даже добился чего-то, кандидат исторических наук, журналист и все такое… А ты, умник — что стало с тобой? Давай я угадаю. Вначале Ельцин был твоим кумиром, ты голосовал за него, переживал за демократию во время путча, потом — разочарование, обобрали, проектный институт закрыли, ты голосовал за Явлинского — за “единственного в России честного политика”, но затем и он разочаровал, нерешительный, такой же, как ты… И вот пришёл он, небольшого роста, лысоватый, с корочками ленинградского университета, теперь ты за него… Да? Или по старой памяти слушаешь “Эхо Москвы”? Да пошёл ты… устал я за тебя думать. Почему от российской интеллигенции всегда исходит такой густой запах говна? А тот работяга, что за себя и за того парня заявил, что “Ельцина и Собчака мы уважаем”? Наверняка через год-два он называл Собчака “Собчарой”, костерил Ельцина и с ностальгией вспоминал, как он хорошо жил “при коммунистах”. Колбаса была по три рубля кило, а сейчас… Мне иногда кажется, что если нашим людям стрелять прямо в лоб, свинцовые пули будут плющиться и отскакивать… Непробиваемые у нас люди. Если бы из них можно было делать гвозди, не было в мире гвоздей прочнее!»
Хотя и участие в истории дорогого стоит. Это очевидно сегодня, в общественной атмосфере воцарился запах мертвечины…
В связи с «юбилеем» путча предлагаю кусок из книги «Путь хунвейбина», где я вспоминаю, что я делал с товарищами в те дни.
— В августе в Ленинграде я познакомился с белорусским активистом Олегом Новиковым по прозвищу Лёлик, сейчас он — известный в Беларуси оппозиционный журналист, сам батька Лукашенко назвал Лёлика отморозком. В 90-е годы Новиков издавал газету «Новинки», в которой высмеивал весь политический класс Белоруссии. Больше всего, конечно, доставалось Луке, за что он и закрыл «Новинки».
Летом 1991 года Лёлик был еще совсем юным и застенчивым — такой шнурок в очках. Он остановился у меня. Но он не знал, что я и есть Дмитрий Жвания. Я представился ему Александром Моретьевым, это был мой партийный псевдоним. Александром меня назначил Пьер, а фамилию Моретьев я придумал сам, в честь Марио Моретти — одного из исторических лидеров «Красных бригад», организатора похищения Альдо Моро.
— А ты не можешь познакомить меня с Дмитрием Жвания? — спросил Лёлик. — Я читал его статьи, благодаря им стал анархистом…
— Позже. Товарищ Жвания общается только с проверенными людьми, — ответил я.
— Понимаю – конспирация. А как я могу доказать, что я — свой?
— Нужно поучаствовать в акции.
— Я готов, а что нужно делать?
Я ему объяснил, что такое «пролетарская экспедиция», и что ближайшая «экспедиция» намечена на ночь 19 августа на оборонный завод «Звезда», иду я, Моретьев, и товарищ Левский, то есть — Янек.
— Возьмите меня! Только у меня нет одежды для такой экспедиции… — Лелик говорил таким голосом, что можно было не сомневаться: если надо — отправится в экспедицию голым.
Я успокоил его, сказал, что у меня есть комплект одежды для такого дела. Дал ему джинсы, которые мне привезла мама из Биробиджана, те, что были мне велики, больше на два размера. С худющего Лелика они просто сваливались. И дал ему ремень, который выдали мне, когда я учился в мореходке.
— Я смотрю: у вас просто культ личности Жвания, — сказал, Лёлик засовывая ремень в штрипки.
— Почему ты так решил? — спросил я.
— Да вот даже на ремне написано — Жвания.
Я оплошал: в училище нас обязывали писать на ремне фамилию и номер группы. Но я быстро нашел, что ответить:
— Мне подарил это ремень товарищ Жвания.
— А…
Мы ушли в ночь. Экспедиция выдалась непростой. Мы влезли на завод под забором, с еврейского кладбища. ЛПО «Звезда» охранялась гораздо лучше, чем трамвайно-троллейбусный завод и даже «Адмиралтейские верфи», по территории завода ездили сторожа на электромобилях, как в какой-нибудь антиутопии. Я не очень удачно скатился в цех в железной стружке и порвал купленные в Грузии штаны-хамелеоны. В остальном — все удачно, до утра мы раскидали в цехах все листовки, перепугали одного рабочего, который зачем-то пришёл на завод ночью, наверное, чтобы подхалтурить.
Возвращались пешком через Купчино. Янек пошёл домой, он жил на Софийской, а мы с Лёликом минут сорок просидели на остановке у кинотеатра «Слава» на одноимённом проспекте, ожидая первый автобус.
Мы еле добрели до моего дома, и завалились спать после насыщенной ночи. Меня разбудил телефонный звонок, звонила моя жена, она приехала с дачи и ночевала у родителей.
— Ты слышал, что произошло в Москве?
— Нет, а что произошло?
— Введено чрезвычайное положение, все политические партии и организации объявлены вне закона…
Нельзя сказать, что я обрадовался этой информации.
— Вставай, в стране военный переворот, — разбудил я Лёлика.
Мы включили телевизор — «Лебединое озеро». По радио зачитали обращение ГКЧП. Мне позвонил Янек. Через час у меня на квартире, недалеко от станции метро «Звездная», собралась вся наша организация. Я проспал часа три, но чувствовал себя бодро, точнее, я был заведён.
— Я только что с Невского проспекта — всё, как обычно. Люди ведут себя так, будто ничего не произошло, — сообщил Лёша Бер.
Решили поехать город: посмотреть, что происходит у государственных учреждений, вводятся ли войска. Если будет формироваться сопротивление, в него не вступать, а выступить самостоятельно: и против путчистов, и против Ельцина. Если выяснится, что населению всё равно, ГКЧП, Ельцин или Горбачёв, мы выпустим листовки с призывом к сопротивлению, как путчистам, так и власти бюрократии в целом, спрячем архив организации, а потом на время разбежимся, кто куда, чтобы избежать ареста. У меня в кармане лежал билет на самолёт до Парижа.
У Ленсовета (Мариинского дворца) кучковались интеллигенты, что-то вещал Пётр Рауш. Звучало словосочетание «коммунистический путч».
— Ну что, господа революционеры, — обратился ко мне Рауш с вызовом, — поможете соорудить баррикады?
— Нет, пусть их Собчак сооружает, — ответил я.
Мы вновь собрались у меня дома, и стали сочинять текст листовки. За день мы наслушались либеральной болтовни про коммунистический путч, продолжение традиций Октября, поэтому текст получился слишком эмоциональным:
«Товарищи! Случилось худшее, что могло случиться: военно-фашистский переворот, который подготовила наиболее реакционная клика имперской бюрократии.
В связи с этим считаем необходимым заявить:
— Кровавая хунта ничего не имеет общего с марксизмом, она наиболее зверским способом защищает интересы правящей бюрократии;
— Только слепые кретины могут не видеть разницы между революцией, которую совершает народ, и путчем, творимым за его спиной;
— За свару внутри бюрократии снова будут расплачиваться трудящиеся, на шею которых пытаются надеть ярмо военно-полицейской диктатуры;
— Мы призываем к всеобщей забастовке, направленной, как против путча, так и против власти всей бюрократии;
— События ещё раз подтвердили: только пролетарская революция, которая свергнет правящих паразитов, избавит общество от опасности повторения подобных путчей.
Нет фашистским стервятникам!
Вся власть рабочим советам!»
Клич «Смерть фашистским стервятникам!» настойчиво предлагал включить в текст Лёша Бер, почему – не знаю. Он настаивал! Мы включили, и он, это лозунг, придал листовке немного истерическое звучание.
Печатали всю ночь, ротатор плевался краской, чёрные брызги разлетались по квартире, оседая на ковре и обоях.
Утром 20 августа мы уже были на Исаакиевской площади, у Ленсовета, где бегал Рауш, он провёл ночь на «баррикадах». Баррикады сооружали из телефонных будок, хотя Собчак мог позвонить в какой-нибудь автопарк и приказать перегородить ключевые магистрали тяжёлыми грузовиками. Но Собчак не отдал такого распоряжения, значит, не особенно хотел, может быть, выжидал, чем всё обернётся.
От Мариинского дворца мы с огромной колонной двинулись к Дворцовой площади, у Зимнего дворца собрались сотня тысяч человек, никогда доселе и никогда после я не видел такого массового митинга. Подходили заводские колонны, с Кировского завода, с Металлического. Впечатляющее зрелище!
Мы бегали в толпе, раздавая листовки. Были те, кто их рвал, но были и те, кто одобрял. Но на листовке мы не указали своего почтового ящика, так как думали, что придётся уйти в подполье, поэтому на этот раз писем «придуркам из ячеек» никто не написал.
Вечером я заехал к семье, у сынишки был день рождения — ему исполнилось два годика. Я погулял с ним по улице Кораблестроителей, еле шевеля ногами — две ночи без сна…
Затем я вернулся домой. Включил радио «Рокс» и лёг спать. Не успел заснуть, как передали, что в Ленинград движутся танки, якобы они уже в Тосно, Ленсовет призвал «всех здоровых мужчин» встать на его защиту. Я подумал: «Вот и всё. Если танки, значит, всё серьёзно. Подавят!» И с обречённым чувством ночью отправился на Исаакиевскую площадь, к Ленсовету. Меня подбросил таксист, денег не взял, он даже обиделся, когда я его спросил, сколько с меня.
— Да ты чего, братуха? Нисколько! Ты же не на трахач собрался.
На Исаакиевской собралось около тысячи три человек, а, может, и больше. Толпа аплодировала тем, кто перегораживал улицы своими легковушками. Дымила полевая кухня, разносили «Невское время», бегал Рауш — глаза горят, борода всклочена, уши торчком. Я встретил своего преподавателя по Новой истории Борисенко, читавшего нашему курсу лекции о Франции конца XIX века. Он интересно рассказывал о Парижской коммуне, помню, посоветовал мне прочесть о коммуне книгу Петра Лаврова.
Я скитался по площади и не знал, чем себя занять. Строить баррикады? Смешно. Что значит телефонная будка против танка? Я смотрел на людей и думал, что они будут делать, если действительно подойдут танки и начнёт действовать спецназ? В это момент передали, что в Москве, защищая Белый дом с Ельциным, погибли три человека. Толпа смолкла, на лицах одних читалась решимость, на лицах других – растерянность, подавленность.
С балкона Мариинского дворца время от времени выступал Александр Беляев, тогдашний председатель Ленсовета, Собчак, избранный незадолго до этого мэром. Им кричали снизу: «Снимите красный флаг! И поднимете трёхцветное знамя демократии!». Беляев отвечал: «Я понимаю ваши чувства, и я на вашей стороне, но для того, чтобы трёхцветное знамя стало государственным, нужно соответствующее решение Верховного совета».
Я не понимал чувства тех, кто предлагал снять красное знамя. И скажу честно, мне было неприятно находиться рядом с ними. Но я не уходил. Ждал, чем всё закончится. Закончилось ничем.
Утром окончательно стало ясно, если танки если куда и шли, то где-то по дороге застряли. На первой электричке метро я уехал домой, спать. Но не тот-то было. Приехал Янек. Он принёс газету «Ленинградская правда», в которой цитировались заявления директоров ведущих предприятий и учреждений города с одобрением введения чрезвычайного положения, в частности, было напечатано заявление директора ЛПО «Звезда».
Он, конечно, полностью поддерживал ГКЧП и объявлял о введении чрезвычайного положения на вверенном ему заводе, «в связи с тем, что антигосударственные элементы распространяют в цехах листовки подрывного содержания».
— Надо на это ответить! — заявил Ян.
— Согласен. Что ты предлагаешь?
— Давай запустим бутылкой в автомобиль директора «Звезды».
Красивая идея, но я её раскритиковал.
— Сейчас поднялись массы, и мы, авангард, не должны отрываться от масс, нужно предложить рабочим реальный план действий.
Ян не стал упорствовать, и мы быстро набросали текст второй листовки.Товарищи рабочие!
«Товарищи рабочие!
Наступает час решительных действий. Хунта ещё не свергнута. В её руках значительные силы. Исход борьбы зависит от нас. Цитаделью мятежников являются не только отдельные воинские формирования, но и администрации предприятий.
Если администрация открыто поддерживает заговорщиков, если она явно придерживается антипролетарской фашистской политики, выход один — ударить по администрации.
Товарищи рабочие!
Для борьбы с реакционерами, рвущимися к власти по трупам, а также для борьбы с прохунтовской администрацией, формируйте отряды рабочей милиции.
Незамедлительно ставьте перед Ленсоветом, в частности, перед Щербаковым, главным военным начальником Ленинграда, вопрос об их вооружении.
Голыми руками свободу не отстоять!
Вся власть вооружённым рабочим!»
Мы быстро распечатали листовки на ротаторе и поехали раздавать их к «Звезде». По дороге мы прихватили Бера. Но листовки мы раздавали недолго, приехала милиция, затолкала нас в «бобик» и увезла в ближайшее отделение.
Видимо, сообщила охрана предприятия, что опять пришли парни с подрывными листовками. В отделении нас посадили даже не в «обезьянник», а в камеру предварительного заключения, где продержали до того момента, пока не стало окончательно ясно, что ГКЧП проиграл.
Я не спал три ночи, и весь следующий день спал до вечера. Лёлик уехал накануне. В суматохе он, конечно, понял, что я и есть Дмитрий Жвания. Он не обиделся меня, а, наоборот, посмеялся: «Лихо провели!» Он изъявил желание вступить в РПЯ. У меня сохранилось его заявление в «В Рабочий комитет по созданию революционной рабочей партии (РПЯ)»:
Прошу принять меня в ряды активистов Революционных пролетарских ячеек, так как я желаю продолжить борьбу за полное освобождение человечества от цепей капиталистического рабства. Обязуюсь в своей деятельности руководствоваться программой и уставом РПЯ, идеями революционного коммунизма».
Таким образом мы становились действительно ячейками: активисты РПЯ действовали в нескольких городах, перед каждым стояла задача – создать полноценное местное отделение организации. Ещё в ноябре 90-го года мы приняли в РПЯ Лёню Ильдеркина из Днепропетровска, произошло это на III съезд КАС, который проходил в Ленинграде в помещении какого-то клуба на Гороховой улице и куда я пришел в качестве гостя. Вначале Лёня набросился на меня:
— Как ты мог отказаться от революционного анархизма? Я тебе верил… Ренегат…
Я ответил грубо, типа:
— Кто ты такой, чтобы меня учить?
Но потом успокоился и объяснил, почему я отказался от анархизма. И Лёня не только принял мои аргументы, но и вступил в РПЯ, точнее, стал «кандидатом в члены» РПЯ, у нас был кандидатский стаж.
Вскоре после «подавления путча» мы получили повестки из милиции. Нас вызывали, чтобы мы дали показания на сотрудников милиции, которые «нарушили закон и поддержали ГКЧП». Я и Лёша Бер решили не встревать в ментовские разборки, а Янек пошел к следователю. Мне настойчиво звонили по телефону домой, приглашали прийти в управление по надзору за милицией, дать показания, помочь демократии. Я отказывался. А потом улетел в Париж, где стояла невыносимая жара.
