Рассказ Андрэ Стиля «Свидетель» — зарисовка об акции протеста активистов Коммунистической партии Франции против генерала Шарля де Голля, а точнее — против конституционной реформы, продавливаемой его сторонниками. «Новая Конституция предоставляла очень большие полномочия президенту республики, — читаем мы в монографии М.Ц. Арзаканяна «Де Голль и голлисты на пути к власти» (1990). — <…> По новой Конституции президент республики имеет право назначать премьер-министра и по его предложению – отдельных министров, возвращать принятые парламентом законопроекты на новое обсуждение, передавать на референдум по предложению правительства или обеих палат любой законопроект, касающийся организации государственной власти или одобрения международных отношений, способных затронуть деятельность государственных институтов. Президент может распускать (после консультации с премьер-министром и председателем палат) Национальное собрание и назначать новые выборы» (С.148). Кстати говоря, нынешняя российская Конституция, принятая после расстрела Верховного Совета, буквально списана с французской Конституции 1958 года.
«В новой Конституции нашли своё логическое завершение основные положения голлистской доктрины государства, которые формировались на протяжении многих лет и высказывались как самим де Голлем (в его многочисленных речах и “Военных мемуарах”), так и его сторонниками (в первую очередь в произведениях политической публицистики Мишеля Дебре), — объясняет Арзаканян. — Конституция 1958 г. стала основой нового режима – пятой республики. Она закрепила, по словам французского политолога и правоведа Жоржа Ведаля, “компромисс между парламентским и президентским режимами”. Надо отметить, что этот компромисс стал очень прочным. По голлистской Конституции Франция живёт по сей день».
В 50-е годы ФКП имела вес в парламенте, несмотря на то, что её фракция в Национальном собрании насчитывала всего 10 человек. Коммунисты опасались, что возвращение де Голля к власти обернётся ликвидацией демократии и установлением режима личной власти. Французский конституционный референдум проводился 28 сентября 1958 года во Франции и её колониях. Более 80 % голосов было подано за Конституцию, которая в результате была принята 4 октября 1958 года и на следующий день была провозглашена Пятая республика.
Однако рассказ Стиля не о перипетиях политической борьбы, а о драме борьбы уличной. И этим «Свидетель» должен быть интересен рядовым активистам.
***
Четвёртого сентября 1958 года Деде был вместе со всеми у метро «Тампль». Идти пришлось недалеко — он живёт на улице Добродетелей (ясно, что больших улиц с таким названием не бывает), в одном доме с Робером, который, само собой, тоже был здесь, ведь он секретарь ячейки; их было с полсотни — мужчин и женщин,- все из одной организации.
Сходились, как и было условлено, небольшими группами, но из «Ар-е-Метье» народ валил валом. Это линия вокзала Сен-Лазар. И отсюда шли лучшие люди пригорода. Тоже, наверно, ехали небольшими группами, но когда столько небольших групп сливаются в одну — уговор теряет всякий смысл. На углу улиц Бобур и Тюрбиго, возле отделения префектуры, Робер, Деде, их жёны и ещё кое-кто из товарищей остановились подождать своих. Постепенно прибывшие собирались здесь.
Из «Ар-е-Метье» текла настоящая река… Люди выходили из метро и словно слепли. Но только оттого, что попадали из-под земли на яркое солнце. Ещё и от удивления. Оказалось, что станция «Республика» закрыта. Об этом сообщали специальные таблички у каждого входа: «На площади Республики выход временно прекращён», «Переход на другие линии работает нормально», «На станции “Республика” выхода нет», «“Республика” закрыта». В такой день это звучало символически. И хотя никто не знал, что станция «Тампль» тоже закрыта, все выходили на «Ар-е-Метье» — просто чтобы сориентироваться, смотреть, как лучше выбраться на площадь. Уже здесь начиналась толчея. Жандармы стояли в боевой готовности. Люди кружили возле метро, как голуби вокруг голубятни, привыкая к солнечному свету и прикидывая, в каком направлении идти; здесь брал начало людской поток, самое сильное течение которого было у правой стороны улицы Реамюра, дальше он разбегался множеством рукавов, ища подхода к площади Республики через улицы Вольта, Тампль и Эжена Спюллера. Улицу Тюрбиго жандармы уже перекрыли.
Деде держался поодаль. Он знает свой нрав. И помнит все наставления. Впереди всех шагал Робер. Деде старался идти следом за ним, но не выходить в первый ряд и, уж во всяком случае, не обгонять Робера.
Какой-то незнакомый парень, тощий верзила с длиннющими руками, стоял посреди перекрестка.
— Навалимся все вместе, тут и полсотни человек хватит, раскидаем их и прорвёмся! — говорил он, показывая на кордон.
Ему отвечали:
— Нет, пока не надо! Пошли с нами!
Но ему было тошно сворачивать на улицу Реамюра, раз Тюрбиго вела прямо к цели. Он не двигался с места и всем, кто шёл мимо, время от времени, с излишней, как кое-кому казалось, настойчивостью, твердил своё в надежде, что его поймут — не те, так другие.
Деде-то считал, что парень прав. Но как ни странно, он осуждал себя за то, что думает так. Сначала все должны дойти до места. Стычка была бы сейчас совсем некстати. И Деде сдерживался, изо всех сил сдерживался. Он шёл за Робером. Так что поначалу его благоразумия хватило бы на двоих.
Чтобы не подвергать риску брюки и рубашку, он на всякий случай надел синий комбинезон, совсем чистый и до того накрахмаленный, что даже складки ещё не разошлись.
У метро «Тампль» они оказались справа, если стоять лицом к Республике, рядом с ребятами из Сен-е-Уаз. В толпе узнали Матильду Габриэль-Пери, хрупкую, с гладко причёсанными тёмными волосами. Люди указывали на неё друг другу. Каждому хотелось защитить её, заслонить собой, уберечь и память о Габриеле. Именно здесь готовился первый удар против демонстрантов. По ту сторону заградительных барьеров, за цепью полицейских, перед магазином «Мэзон Блё. Продажа корсетов» неистовствовала группа бледных, как покойники, молодых парней: явно затевалась провокация. Они для того и пришли сюда, это было слишком очевидно, чтобы кто-нибудь клюнул, даже Деде. Среди них выделялся один брюнетик — щупленький, прилизанный, весь в чёрном, типичный папенькин сынок; держась обеими руками за барьер, он без конца подпрыгивал, что-то выкрикивал, визжал, ни дать ни взять — мартышка в клетке. Такое надо видеть своими глазами! Кому рассказать — не поверят, скажут, мол, преувеличиваешь, привираешь для красного словца. Другой, здоровенный детина, подстриженный бобриком, в куртке десантника поверх штатской одежды, колотил кулаком в ладонь, показывая демонстрантам, что он с ними сделает. Он только на это и годился. Было что-то отталкивающее, болезненное в идиотских прыжках одного и вызывающих жестах другого. Оба они бросались в глаза и задавали тон всей компании. Остальные тоже вопили, показывали пальцами букву V (1) и всячески задирались — пусть подойдёт, кто осмелится.
Деде держался по-прежнему во второй шеренге, за Робером. Но всё-таки он одним из первых вытащил из кармана пригоршню крохотных листовок со словом «нет» и швырнул их вверх, чтобы хоть как-то ответить этим ублюдкам, там, за барьером. И тут же услышал голос Робера:
— Спокойно! Ведь на трибуне ещё никого нет!
— Да посмотри ты, сколько народу! — ответил Деде.— Разве ты можешь сдержать всех? И вообще мы уже собрались. Незачем больше скрываться.
И правда, над головами реяли тысячи плакатиков со словом «нет». Однако вскоре они почти разом опустились. Толпа как будто угомонилась. Видно, таких мудрецов, как Робер, было немало. Но через минуту плакатики появились снова. Толпа словно выросла на целую голову. Воздушные шары со словом «нет» медленно взлетали вверх, медленно летели, и эта замедленность как-то не вязалась с тем, что происходило вокруг. Там, где шар опускался, начиналась весёлая возня — каждый хотел ударить по нему первым, иногда это право уступали женщинам.
— Выходит, — проговорила старая Мартина, которая продаёт по воскресеньям «Юма-Диманш» как раз у метро «Тампль»,- выходит, — повторила она, оглядывая единственным зрячим глазом линию жандармов и заграждение из чёрных машин, — выходит, что мы оказались в мышеловке.
— Ну и пусть, — ответил Деде. — Ведь нас так много! Это кое-что да значит!
Жандармам пришлось снять заграждение на улице Тампль, чтобы пропустить с улицы Порре сторонников де Голля и зевак, желающих его послушать. Потом снова все оцепили, зажав демонстрантов на пятачке у метро и на улицах Тюрбиго и Тампль. Конечно же, здесь что-то готовилось, но все взоры были устремлены на площадь Республики, где Бертуэн вручал на трибуне свои пресловутые трудовые награды.
Время от времени один из шаров перелетал через барьер, и тогда какой-нибудь старик с подкрученными усами или светловолосый и бледный юнец незаметно, будто в этом было что-то непристойное, зажмурившись, давили его, прижимая к животу.
— Если мы двинемся раньше времени,— сказал Робер,— нас вытурят отсюда еще до того, как явится де Голль.
— Попробуй вытури такую массу! — заговорил Деде.—Ты только взгляни! Его самого скоро вытурят, недолго уже осталось!
Связка шаров зацепилась за конёк крыши, покачалась туда-сюда, потом оторвалась и полетела, неся транспарант со словом «нет». Тогда-то все и заметили, что кое-где на крышах маячат нелепые одинокие фигуры пожарных в касках. Чего ради они туда забрались? Какой-то фотограф примостился на самом верху кованой решётки, закрывающий вход в метро. Кое-кто из демонстрантов последовал по примеру: и чтобы самим лучше видеть, и чтобы лучше было видно их собственное «нет». Один из них вскарабкался на фонарь и, желая вызнать смех и привлечь к себе внимание, стал наклеивать на него плакатик с такими ужимками, будто надевает на шею женщине драгоценное колье. Внизу кто-то вертел зонтик, на котором огромное «нет» было намалевано всеми цветами радуги. Париж — всегда Париж.
Но вот слово на трибуне взял Мальро, и жандармы двинулись в наступление. Они налетели с улицы Тампль, обогнули метро, в мгновение ока очистили маленькую площадь и остановились на углу улицы Тюрбиго, крича первым рядам, где стояли Робер и Деде:
— Назад! Назад, чёрт вас побери! Сказано вам, назад!..
Теперь, когда они находились рядом, было видно, что глаза у них трусливые и пьяные. Куда назад? Никто не мог двинуться с места. Сзади были барьеры, огораживавшие места для приглашённых. Бессмыслица какая-то. Но именно бессмыслица и требовалась. Пусть люди мечутся, пусть потеряют голову. Бессмыслица в подобных случаях порождает страх. Это хорошо известно тем, кто прошёл через пытки. Робер взял за руки Деде и старую Мартину. Жена Робера одной рукой держала за руку жену Деде, а другой — уцепилась за рубашку Робера. Главное — быть вместе, не дать себя разъединить. Свободной рукой Деде пытался через головы и плечи стоящих впереди схватить кого-нибудь из жандармов. Ударить всё равно не удалось бы. Ему хотелось изодрать их, выцарапать им глаза. У старой Мартины подвернулась нога, она упала, и Робер пытался её поднять, точнее, вытащить. На неё уже повалилась другая женщина, а сверху — чересчур напиравший жандарм с винтовкой. Деде сумел ухватиться за его каску и тянул её на себя. Каска, застёгнутая под подбородком, не поддавалась. Жандарм старался высвободить винтовку, чтобы ударить Деде, но её удерживал кто-то из первого ряда. Наконец то ли лопнул ремешок, то ли соскользнул, но Деде завладел каской и принялся колошматить ею сначала по голове прежнего владельца, а потом и по другим головам — каской по каскам. Даже если сейчас было куда отступать, то он, Деде, не отступил бы ни за что па свете. Его жена, прижатая к накренившемуся барьеру, уже не чувствуя под ногами земли, чуть было не рухнула на землю. А жена Робера кричала то, что обычно кричат в таких случаях:
— Сволочи! Вот она, их свобода! Вот она, их республика!
Даже не думая защищаться, Робер старался помочь своим подопечным отступить вдоль барьеров с наименьшими потерями. Над теснимой толпой, которая с трудом, но держалась, понеслись звуки «Марсельезы» и взметнулась туча листовок со словом «нет». Удивительно, как все эти люди, падающие и с трудом поднимающиеся с земли, дерущиеся, обороняющиеся, убегающие, несмотря ни на что, ухитрялись петь и могли вот так, полными пригоршнями, швырять в ответ свою гордость, свой гнев. Белые листки — особенно старались женщины — летели прямо в лицо этим скотам, словно они могли обжечь их, как перец или купорос.
Когда атака прекратилась, Робер, оказавшийся по другую сторону метро, огляделся. Исчезла куда-то жена Деде. Его жена и старая Мартина были на месте. Тяжело дыша, раскинув руки в стороны, он пытался сдержать напор с улицы Тюрбиго, грозивший снова прижать его к кордону, который по-прежнему был недалеко. К тому же Деде опять норовил вырваться вперёд. Старая Мартина молча потирала колено; она не плакала, боясь обеспокоить людей.
— Пробирайтесь назад, — сказал ей Робер, — сейчас начнётся опять.
Задние, кто как мог, стали помогать ей выбраться. Кое-кто из товарищей отстал, и сейчас они, продираясь сквозь толпу, снова собирались вокруг Робера.
Теперь впереди, за линией жандармов, было огромное пустое пространство — улица, усеянная затоптанными листовками вплоть до самых барьеров, где столпились, забыв о Мальро и его речи, привлечённые зрелищем гости. Но недолго улица оставалась пустой. Те, кто ещё несколько минут назад орал у корсетного магазина, теперь вытащили повязки и дубинки. Они спокойно расхаживали под прикрытием полицейских, помогали снимать и перетаскивать барьеры, но делали это неловко и торопливо, словно укротители, которые переставляют скамейки и табуретки на глазах у хищников. Барьеры были железные, и эти типы не упускали случая, повернув их ножками вперёд, двинуть ими по демонстрантам, просто так, для острастки ну, чем не укротители?
Пригнувшись, Деде проскочил под руками Робера и его соседа, чуть ли не на коленях прополз под барьером, направленным на первый ряд, и, очутившись по другую его сторону, выпрямился во весь рост.
— Так и я знал! Ушёл! — сказал Робер, шагнув вперёд.
Доде вцепился в одного из этих, с повязкой, и вырвал у него дубинку. Теперь ею орудовал он. Не то чтобы Деде был большого роста или крепкого сложения, к тому же на нём всего-то комбинезон на голое тело, но он умеет драться. Через секунду этот тип лежал на земле, поджимая колени к животу и прикрывая локтями голову. Десять дубинок, сшибаясь, обрушились на Деде. Пора было его выручать. У жандармов выхватили барьер. Те, кто навалился на Деде, бросились им на подмогу. Деде поднялся. Но даже и не подумал вернуться к своим, а кинулся вместо этого на одного из типов с повязкой, который, вероятно, его ударил. Тот побежал, Деде бросился за ним и влетел, один, в самую гущу жандармов и полицейских, которые разгуливали по улице, как победители на поле боя. Деде пробежал метров пятьдесят, не меньше, и настиг беглеца где-то между барьером и полицейским фургоном. Его уже почти не было видно. Человек десять окружили Деде, но бить не решались: видно, подумали, что дерутся свои, что произошло недоразумение, настолько странно всё это было. А Деде и не думал бояться, он поливал их бранью и, достав бумажник, размахивал каким-то документом, вероятно, удостоверением бывшего узника концлагеря, если только не партийным билетом, — он и на это был способен.
Тут началось новое наступление жандармов, большое наступление на улице Тюрбиго. Деде исчез из виду. Нападавшие свирепствовали, как дикари. Надо было успевать защищаться и одновременно подбирать и оттаскивать пострадавших. И всё-таки Роберу, прижатому к узорчатой решётке у входа в метро «Тампль», удалось ещё раз увидеть Деде, которого, теперь уже где-то совсем далеко, волокли жандармы.
Жандармы наступали и сыпали удары направо и налево. Там, где они только что прошли, посреди улицы, заваленной бумагой, как площадь после Тронной ярмарки, какой-то мотоциклист в каске и в сапогах гонялся за двумя воздушными шарами, жёлтым и розовым, будто вступил с ними в настоящий бой. Жёлтый он победил сразу, раздавив об руль. Но розовый не давался, упрямо отскакивая то от ладони, то от колена; мотоциклиста занесло на тротуар, ему пришлось спешиться и продемонстрировать свои кривые ноги в сапогах. Наконец он схватил шар, несмотря на легкий ветер, который гнал его по улице. Победа осталась за ним, и он, собираясь раздавить шар о живот, в некотором смущении повернулся к публике спиной.
Фургон, к которому тащили Деде жандармы, только что уехал, видимо набитый битком. Какой-то сержант, поскользнувшись на бегу в своих подбитых гвоздями форменных ботинках, промчался мимо них в сторону улицы Тюрбиго и крикнул:
— Эй, оставьте его! Быстрей ко мне!
Один из жандармов, тут же бросив Деде, кинулся за командиром. Другой на мгновение заколебался: ударить напоследок Деде ногой или кулаком, и выбрал первое, но выпустил Деде секундой раньше, и удар пришёлся мимо. Жандарму уже было не до преследования, и Деде благополучно затесался в толпу на тротуаре почти в том же самом месте, где он был с Робером, когда все только началось.
Что делать дальше? Деде пробирался вперёд. Он увидел товарищей из Сен-е-Уаз, которые, как оказалось, не только не дали себя оттеснить, но и сумели проскользнуть мимо наступавших жандармов и проникли за барьеры, где смешались с гостями. Деде пролез к ним. С минуту он никуда не двигался. Мальро всё ещё продолжал говорить. Площадь возле метро понемногу заполнялась людьми. Товарищи, вытесненные с улицы Тюрбиго, поодиночке вернулись сюда через улицу Тампль. Пока их было мало, типы с повязками расхаживали поблизости со своими дубинками, потом потихоньку смылись.
Когда появился де Голль и приглашенные встали, а полицейский наряд приветствовал его знаком V, Деде, не сводя глаз с трибуны, ощупал карманы и, как бы извиняясь, шепнул своему соседу, высокому рыжеватому парню с веснушчатым лицом и прямыми, как палки, волосами:
— Не говори никому!
И стал пробираться менаду рядами стоявших гостей, делая вид, что ищет место. Парень долго смотрел ему в след, пока не потерял из виду. Он всё же продолжал вглядываться в толпу. Раз ему даже показалось, что он увидел, как среди парадных костюмов и белых сорочек мелькнул синий комбинезон. Деде упорно пробирался вперёд.
— Ты уверен, что он из наших? — спросил кто-то у Рыжего.
— А как же! Он кричал с нами. Лезет прямо в пекло.
Когда де Голль начал свою речь, среди приглашенных словно забурлил водоворот: полетели в воздух листовки, поднялся, как знамя, плакатик, раздались выкрики. Некоторые фотографы понеслись на балкон на углу улицы Нотр-Дам-де-Назарет, скрытый за крупными золочеными буквами «Костюмы. Г-н Эльбаум. Пальто». Ещё двое взобрались на газетный киоск. А над площадью как раз летел наблюдательный вертолёт префектуры полиции. Демонстранты, оттеснённые на улицу Нотр-Дам-де-Назарет и стоявшие до сих пор более или менее спокойно, почувствовав, что происходит нечто из ряда вон выходящее, затянули «Марсельезу». Жандармы бросились к ним. Фотографы со всем своим снаряжением двинулись с балкона в обратном направлении. Водоворот, подобный тому, который оставляет за собой моторка, перемещался в толпе гостей. Ни плакатиков, ни листовок больше не было, зато кричать не переставали. Водоворот приближался к барьерам на улице Тампль. Теперь Рыжему всё было видно. Четверо в штатском тащили за руки и за ноги отбивавшегося Деде. Не доходя до барьеров, они поставили его на ноги и начали избивать ногами и кулаками, но все это происходило слишком далеко, и помочь Деде было невозможно, потом они сдали его жандармам. Лицо у Деде было исцарапано, но серьёзно, по-видимому, он не пострадал. Даже не верилось, что он так дешёво отделался. Правда, ему приходилось обеими руками поддерживать синий комбинезон, вдрызг разорванный: спереди наискось, от плеча до пояса, и вдоль спины до поясницы, буквой V. Кроме того, перед комбинезона был разодран от груди до самого низа правой штанины. Под комбинезоном у Деде не было ничего, кроме трусов, так что сквозь дыры виднелось голое тело цвета таблетки аспирина, как принято нынче выражаться, и только на пояснице кровоточила ранка, след от подлого удара в спину. Под конвоем двух жандармов Деде провели мимо Рыжего, который как ни в чём не бывало пошёл за ними следом. К Деде уже вернулся дар речи, и он делал всё, чтобы учинить вокруг беспорядок. Жандармы то и дело поглядывали в сторону улицы Тюрбиго, прикидывая, могут ли они рассчитывать на подкрепление.
—Д айте хоть прикрыться! — вопил Деде. И потом, обращаясь к толпе: — Видали? Это же моя спецовка! Вот она, моя трудовая награда! Это же моя рабочая спецовка!
Около самого фургона рыжий парень вдруг со всего размаху ударил одного из жандармов и заорал:
— Как?! Вы собираетесь его увезти? Я лично — за де Голля, слышите, но этого не допущу!
— Врет он все! — закричал третий жандарм, стоявший возле фургона. — Я его засек по волосам. Он вместе со всеми кричал.
Рыжего тотчас же огрели дубинкой, но, к счастью, удар пришёлся по плечу, а не по голове. Его начали заталкивать в фургон. А Деде… воспользовавшись суматохой, он смылся и, как и в первый раз, сумел добраться до тротуара. Людская стена мгновенно расступилась, он юркнул в образовавшийся проход, и стена сомкнулась за ним. В конце прохода оказалась дверь, она тоже закрылась, оставив его в тёмном коридоре, на удивление пустынном и безмолвном; по обе стороны коридора было пять-шесть дверей, а в глубине находились двор и лестница. Снаружи разыгрывалось сражение за дверь. Нужно было куда-то прятаться.
— Идите! Идите сюда! — раздался с лестницы старческий голос. — Скорее!
Когда Деде, перепрыгивая через две ступеньки и придерживая обеими руками лохмотья, взбежал по лестнице и за ним закрылась ещё одна дверь, потом ещё одна, он, оглядев себя, потом старика, который его привёл, сказал:
— Вот гады! Видали, как они меня отделали!
— Кто? Демонстранты? — спросил старик.
— Какие демонстранты? Полицейские.
— А-а, — протянул старик, — я так и думал. Проходите сюда!
Когда распахнулась третья дверь, Деде почудилось, будто он снова на демонстрации. Оказалось, что комната выходит на улицу и окно распахнуто настежь. В комнате были ещё две старухи и старик, а у окна, высунувшись наружу, стоял молодой человек и смотрел, смотрел. Он даже не слышал, как вошел Деде. А Деде интересовало только окно. Он подошёл и глянул вниз, на фургон. Всё произошло так быстро, что рыжего парня ещё не успели туда затолкать. Он продолжал отбиваться.
— Посмотри, что делают! — обратился Деде к молодому человеку. — Ну, разве не подло?
Юноша кивнул.
Старин; потянул Деде за рукав и несколько раз указал на свои глаза. Деде не сразу понял. Он понял только тогда, когда старик увлёк его на середину комнаты и шепнул на ухо:
— Он ничего не видит. Он слепой. Он слушает.
Деде посмотрел на молодого человека, по-прежнему всем телом устремлённого вперёд, на его руки, судорожно сжимавшие подоконник. Было слышно, как внизу, на улице Нотр-Дам-де-Назарет, шумели товарищи. Молодой человек обернулся к Деде и старикам, словно приглашая их взглянуть на что-то, лицо его сияло. Зрачки юноши были затянуты белой пеленой. Деде не знал, как себя вести, что сказать.
— Вам нельзя выходить в таком виде, — сказала одна из старух.
— Они сразу же вас узнают, — подхватил старик.
Через пять минут Деде уже нарядился в синие холщёвые штаны старика, такие же, как его комбинезон, только здорово вылинявшие, от которых несло нафталином, — Деде кое-как затянул их ремнём, чтобы не спадали, — и в старомодную фланелевую рубаху, которой явно не хватало пристяжного воротничка; рукава пришлось засучить, потому что манжеты оказались без пуговиц. Он собрался уже уходить, когда зашевелился второй старик, до сих пор не проронивший ни слова:
— Вы видели, наверно? Шары со стягом? — сказал он и совсем тихо добавил: — Это наши.
— Никто в жизни не догадается, откуда берутся эти шары. Мы тут консьержами работаем. И выпускаем шары из окна во двор. А там уж ветер… — проговорила одна из старух.
В Париже в этот день дул юго-восточный ветер — с бульвара Вольтера. Историческая деталь, достойная упоминания.
— Хотите посмотреть? У нас приготовлена ещё парочка напоследок…
В кухне Деде сделал неожиданное открытие! Он даже не подозревал, что эти шары могут быть такими огромными. Снизу они выглядели совсем как детские шарики, вроде жёлтого и розового, за которыми гонялся мотоциклист. А эти имели в поперечнике, наверно, целый метр. Белый шар и голубой. Рядом с ними старики казались совсем маленькими. Да и транспарант, скатанный в трубку, тоже был шириной около метра.
— Ну, пока, — сказал Деде, взамен рукопожатия положив руку на плечо одного из стариков. Он бросил последний взгляд на слепого, который по-прежнему стоял лицом к окну, и вышел.
Ни свою жену, ни Робера он не нашёл. По правде говоря, искал он главным образом Робера и товарищей. Вскоре после его ухода старики выпустили последнюю связку шаров. Шары поднялись очень высоко и медленно исчезали в небе. Становилось жарко, ветер утих. Де Голль запел «Марсельезу». Пел он так фальшиво, что никто не решался подхватить. Деде посмеивался. Когда же гости все-таки запели, Деде заколебался. Как ему быть? Первым побуждением было не петь и даже изобразить на лице презрение. Это была не его «Марсельеза». Но что ни говори, а вести себя так во время «Марсельезы» ему было неловко. Он решил петь, подняв плакатик «нет», чтобы всем всё было ясно. Оказалось, что плакатики он забыл в карманах комбинезона. Будь рядом Робер, Деде, не раздумывая, поступил бы так же, как он. Но Робера не было, и Деде придумал третий вариант. Он не пел, а только шевелил губами, оглядываясь по сторонам, не видит ли его кто-нибудь из знакомых. Ему было стыдно, и он корил себя за это. Но факт остается фактом: пока он пытался выдумать что-нибудь получше, пение кончилось.
На миг он совсем растерялся. Гости расходились, Деде миновал вместе с ними полицейский кордон на улице Тампль, и только там, по ту сторону кордона, ему открылся подлинный размах республиканской демонстрации. Как понять, откуда взялись все эти «да» на референдуме три недели спустя? Конечно, такая демонстрация — это прежде всего выступление авангарда. Но то, что делалось у метро «Тампль», было лишь малой частью происходящего. Народ заполнял весь огромный район, каждую его улицу, каждый переулок. Это была уже не просто демонстрация: люди чувствовали себя на тротуарах и мостовых как дома, купаясь в дожде собственных «нет», распеваемых, выкрикиваемых, расклеенных на стенах, на дверях, на столбах и оградах, затянутых от крыши к крыше, летящих из окон и падающих на деревья, на остановленные автобусы, на выстроившиеся в ряд машины приглашённых. Их владельцы, покидая площадь, держались спокойно и уверенно, но, дойдя до угла сквера, где жандармов было поменьше, невольно начинали чувствовать, что слишком хорошо одеты. И так было повсюду. Швырни кто-нибудь с неба на площадь Республики гигантскую пригоршню ртути, и ртуть не рассыпалась бы таким частым дождём по всем прилегающим улицам.
Деде так никого и не нашёл — ни Робера, ни товарищей. А уйти с площади Республики он не мог. Проходя мимо каких-то незнакомых людей, он пробормотал рассеянно, словно думая вслух:
— Это ещё не конец. Это только начало.
Он сам не знал, что хотел этим сказать. Он повернул налево, на улицу Бретань, и пошёл наугад вдоль сквера. За перекрестком, возле мясной лавки, где торгуют требухой и где нынче был натянут транспарант, он замедлил шаг, увидев толпу вокруг какой-то машины. Только что унесли на носилках её владелицу, совсем молодую женщину, не имевшую отношения ни к демонстрантам, ни к приглашённым: пока она заводила машину, ей, как и всем, наклеили на ветровое стекло листовки со словом «нет». Полицейский потребовал их убрать. Но ей было не до этого — она никак не могла выехать со стоянки. Так она и ответила полицейскому. Он избил её дубинкой прямо в машине. Деде пошёл дальше. Эта история уже принадлежала прошлому. Он шёл нескорым, но каким-то торопливым шагом. Ему хотелось быть в центре событий.
На улицах Пикарди и Шарло ничего интересного, как и, судя по всему, на улицах Сентонж и Дебеллейн…- в этом квартале сплошь география: Бретань, Бос, Пикарди, Сентонж… На пересечение улиц Тюренн и Фий-дю-Кальвэр, где было черно от народа, вылетел, оглушительно гудя, полицейский фургон со скоростью не меньше восьмидесяти километров. Задние двери открыты: в фургоне полицейские с автоматами наготове; едут к Республике.
— Ну вот! Я же говорил, что ещё не конец! — произнес Деде в пространство перед Национальным банком на углу улицы Тюренн, словно призывал и свидетели тех, на площади, кому он только что всё это объявил.
Он повернул на улицу Тюренн пошёл против людского потока, назад к Республике, но ему сказали, что там всё ещё перекрыто. Как и на улице Фий-дю-Кальвэр. Он отправился в обход, через улицы Фруассар и Коммин — на сей раз названия исторические — и вышел наконец на широкий бульвар Фий-дю-Кальвэр, глубоко вдыхая воздух и вынув из карманов руки, радуясь, что чутье его не подвело. События разворачивались именно здесь.
Терраса кафе «Ла Руаяль» была оцеплена санитарами. На носилках, опущенных на землю, лежал молодой рабочий с открытыми глазами, очень бледный, но живой. Вроде бы не раненый. Видно было, что ему страшно. Не от того, что происходит на улице, а от того, что происходит у него внутри.
По бульвару к площади Бастилии отступала, видимо, уже сильно помятая полицией, беспорядочная толпа. Слева, со стороны Республики, строем наступали жандармы с винтовками наперевес. Но спасаться бегством никто и не думал. Наступила та минута, когда устанавливается равновесие сил. Люди старались отходить как можно медленнее. Жандармы и сами замедляли шаг. Они опасались слишком удаляться от своих.
Деде, поминутно осматриваясь, шёл некоторое время со всеми. Он не любил отступать. Да и кто любит? На мостовой показались автомобили, они двигались еле-еле и в основном к Республике. Неведомо как в их цепочку затесался американский грузовик: за рулём сидел солдат, бледный и совершенно обескураженный тем, что творилось вокруг. Раздался крик. Это словно подтолкнуло Деде, он сорвал с дерева трепыхавшийся на ветру плакатик, бросился к грузовику, вскочил на подножку и наклеил его на ветровое стекло. Солдат не осмелился протестовать. Он лишь высунул руку и попробовал оттолкнуть Деде, но не слишком сильно. Видимо, он был готов ко всему. С той самой минуты, когда очутился на этом бульваре, в веренице машин, не в силах ни остановиться, ни повернуть назад. Он всё-таки попытался отклеить плакатик, но Деде, опередив его, наклеил плакатик на капот, куда солдат не мог дотянуться. Жандармы перешли на бег. Они мгновенно расчистили бульвар и поравнялись с американским грузовиком. Люди бросились бежать. Деде спрятался было за грузовик, но потом тоже понесся вместе со всеми, успевая лишь высматривать дорогу, чтобы не налететь на скамейки, деревья или бегущих впереди. Но тут в рядах жандармом возникла заминка: стоит ли забираться так далеко? Этого оказалось достаточно. Пять сотен человек мигом почуяли их неуверенность. И в ту же секунду повернули обратно. Теперь уже они бежали к Республике, а жандармы улепетывали от них. На какой-то момент в воздухе повеяло революцией. В жандармов летели, звонко ударяясь о мостовую, решётки, защищающие подножья деревьев, мелькали камни. А посреди торчал американский грузовик… Деде мчался и первых рядах, он что-то кричал, бросая на бегу всё, что попадалось под руку, его ногти скребли землю под деревьями, где ещё недавно были решётки, твёрдый асфальт тротуара… В мгновение ока жандармы очутились на том месте, откуда начали наступление, однако близость фургонов придала им храбрости, и они, отойдя ещё немного, снова двинулись вперёд, в сторону Бастилии. Толпа опять отступала. Но и Деде, и все остальные чувствовали себя теперь совсем иначе.
— Смотри-ка, — говорил Деде. — Значит, мы можем! Можем с ними справиться!
Он радовался, что ему хоть раз в жизни довелось наступать. И в тот момент — кто знает, почему? — на бегу, посреди бульвара, петляя между остановившимися машинами, он вдруг вспомнил о слепом.
Так он участвовал в демонстрации до самого конца, всюду, где только представлялась возможность, от Фий-дю-Кальвэр до Бастилии. Позже, когда всё улеглось, он, скрепя сердце, отправился восвояси. Он шёл пешком, думая по дороге, что жена и Робер, скорее всего, уже дома и наверняка волнуются. Конечно, Робер опять будет его отчитывать, зачем, мол, он выскочил и сцепился с тем типом… Но, несмотря на эти мысли, гордость переполняла Деде. Он глядел на людей, люди глядели на него, и у него было такое чувство, будто все догадываются по его виду и походке, какие подвиги он совершил и почему он так сияет. По правде говоря, люди не обращали внимания на Деде, разве что замечали порой стариковскую одежду, которая к тому же была ему широковата. Деде чувствовал себя героем — и уже одного этого ему было достаточно. Он даже держался прямее обычного. Через несколько минут он всех успокоит: и свою Ирен, и Робера… А если Робер начнёт упрекать его, что ж, он признает свою вину… Это будет самое лучшее… Ведь ясней ясного, что лучше действовать организованно, по заранее обдуманному и утверждённому плану, чем как кому заблагорассудится… И всё-таки его мнение останется при нём. Он не станет тратить время на споры с Робером, но про себя и впредь будет считать, что такие парни, как он, Деде, к счастью, не перевелись!.. Да, он всегда лезет вперёд и всегда в самую гущу… Так разве с ним что случилось? Ровно ничего. Он цел и невредим. Видите, я цел и невредим. Будь все такими, как он, может быть, жизнь пошла бы иначе. Пусть сейчас прав Робер, но настанет день, быть может, очень скоро, и все станут такими же смельчаками, как я…
Он ошибался. Ни жена, ни Робер, как, впрочем, и никто из соседей, ещё не вернулись. Где же они? Его пыл мигом угас. И он устроил себе такой нагоняй, на какой не был способен даже Робер и вообще никто. Куда они девались, когда он с ними расстался? В скором времени появился Робер, и первые его слова были:
— Как? Тебя отпустили? Ты нашёл жену?
— Я думал, она с вами.
— Наверно, её забрали, — сказал Робер и добавил, желая успокоить Деде: — Мы были рядом, на улице Бобур. Такая там шла заваруха! Они стреляли. Некоторых товарищей ранило…
— Наших? — спросил Деде.
—Нет, но это одно и то же…— И тут Робера словно прорвало: — Скажи, демонстрация была неплохая?
— Я знаю, — начал Деде, — я не должен был вас оставлять, но стоит мне увидеть этих типов, как я голову теряю.
— Ладно, дело прошлое, — сказал Робер, явно не расположенный к нравоучениям, — но чего ты добился? Тебя тут же загребли! Было бы ради чего… Да, кстати, когда тебя увели, там какой-то парень нашёлся, тоже отчаянный: перебрался за барьеры и почти у самой трибуны листовки разбросал, Робер слегка преувеличивал.
— Это был я! — сообщил Деде, и можете себе представить, с каким видом. — Я это был: мне удалось смыться!
— Прекрасно, — сказал Робер несколько, правда, недоверчиво… — Раз так, выходит, ты — орёл. Чем же ты недоволен?
Деде хотелось сказать, что он-то доволен, а вот Робер…, но удержался. Только слегка пожал плечами, стараясь выглядеть скромно, и добавил:
— Вообще, ты бы видел!.. Но… моя жена… как думаешь, сходить мне в участок, потрясти их немножко?
Он переоделся, завернул вещи старика в старый номер «Юма». Сначала в полицию, а потом отнести вещи и поблагодарить как следует, ведь днём он не успел. Вот это старики! По дороге Деде передумал. Ему захотелось прежде взглянуть на площадь Республики, как она теперь выглядит, ведь крюк совсем небольшой, а уж потом в полицию.
Деде с распахнутым воротом шёл по улицам, которые всё ещё казались удивлёнными от того, что сегодня на них произошло. К вечеру стало чуть-чуть прохладнее. Солнце держалось только на верхних этажах самых высоких домов. Внизу, на узких мостовых, было почти темно. Деде шагал с ещё более гордым видом, чем раньше. Он больше не чувствовал себя в разладе с Робером, да и вообще ни с кем. Он гордился собой, Робером, всеми. И жена найдётся, в этом он не сомневался.
Метро «Тампль» нельзя было узнать. Зажигались первые огни, и ощущение пустоты от того только обострялось. Все вокруг напоминало декорацию, подделку, казалось необитаемым, во всяком случае, менее настоящим, чем днём. Конечно, здесь были люди. Пускай другие, не такие, как в кварталах, откуда он пришёл, но все равно, ни те, ни эти не смогут сегодня рано заснуть. В темноте мостовые казались белыми от неубранных листовок. Барьеры были аккуратно составлены на тротуары по обе стороны улицы. Два барьера стояли посреди перекрёстка, у входа в метро. Что-то белое привлекло внимание Деде, что-то белое, перекликающееся с белым покровом улиц. То была трость слепого, висевшая на одном из барьеров.
Сам слепой стоял рядом. Он повесил трость, чтобы освободить руки. Его пальцы пробегали по барьеру из конца в конец. Долго-долго. Потихоньку продвигаясь, слепой трогал ограду у входа в метро, поглаживал фонарный столб довольно высоко от земли, как будто искал там что-то, чего уже нет. Не спеша ощупывал всё, что попадалось под руку. Его хорошо было видно в свете, падавшем от схемы метро, теперь уже снова открытого, куда входили люди, одни быстрее, другие медленнее, чтобы спуститься под землю, как республика под тень голлизма — и на сколько же это лет? У слепых есть особое чутьё. И Деде казалось, что юноша чувствует под ногами каждую мелочь, даже листовки, приставшие к плитам тротуара. Слепой наклонился, поднял одну, разгладил, будто денежную бумажку. Потом выпустил из рук, секунду провожая пальцами.
Слепой приблизился к краю тротуара, опустив руки с разжатыми ладонями и подняв лицо, словно обращённое к окну, возле которого он недавно стоял. И медленно поворачивал из стороны в сторону голову. Он всё ещё слушал. Слушал свою память. И вдыхал эту площадь… Черты его виделись смутно, но Деде без труда вспомнил его лицо.
Сноски:
1. От victoire — победа (франц.) Знак участников Сопротивления.
Взято из: Взято из: Андре Стиль. Роман-сон. Рассказы. Москва. Прогресс. 1978 / Свидетель (Перевод И. Кузнецовой). С. 190-206
Читайте также:
