Отличная зарисовка Андре Стиля о превращение рабочей субкультуры в замшелый обывательский мирок…
Редакция «Н.С.»
— Носы у них у всех тонкие, такое бывает у закоренелых курильщиков. То ли они с удовольствием втягивают дым ноздрями, то ли в здешних местах просто сложился тип лица такой — все они тут настоящие фламандские фламинго, — но так или иначе горбатые их носы сродни изгибу длинных мундштуков их голландских трубок.
И вздумай художник, голландский или какой другой, рисовать их, он обязательно подчеркнул бы сходство унылых изогнутых линий, прежде всего это сходство.
Вот только станет ли художник терять время, наделяя жизнью то, что особенно к ней и не стремится. И пусть они составляют живописную группу — где он, тот Хальс, что увидит в них лучников с пиками, готовыми пропороть небо? Где тот Рембрант? Даже печальный воин в золочёном шлеме выглядит по сравнению с ними победителем. Да и есть ли тут краски, что порадовали бы глаз художника? Эти люди, с давних пор насквозь пропахшие табаком, сроднились с серым цветом, с пожелтевшим белым, с порыжевшим чёрным, с застиранным полотном, с вязаной-перевязаной шерстью. Только дым, а его хоть ножом режь, вобрал в себя всю гамму красок, в нём и нежная голубизна штиля, и оранжевые смерчи, и так он терпок, что в пелене этого дыма пять-шесть мужчин испытывают иллюзию подлинной жизни.
У этих людей много общего: похожи не только носы их и трубки, похожи их жесты и вздохи, глаза, опущенные вниз — лишь изредка кто-нибудь мельком взглянёт на того, кто отважится заговорить; и взгляд этот, кажется, вобрал в себя всю весомость часа, отведённого для курения трубок. Особенности характера проявляются лишь в манере держать трубку. Обычно мундштук зажат между средним и указательным пальцами правой руки, так его удобнее поддерживать большим пальцем. Но и тут есть разные оттеночки, возможность щегольнуть: Омер пристраивает мундштук на ноготь среднего пальца и прижимает его указательным, словом, держит трубку кончиками пальцев, словно цветок, опущенный венчиком вниз. Трубка Ренельда покоится между тыльной стороной второго сустава среднего пальца и кончиком указательного. Симеон держит трубку примерно так же, только указательный палец у него согнут — поди попробуй так! И Альсид от него не отстаёт: обхватывает указательным пальцем мундштук, прижатый к кончику среднего пальца, — он делает всё основательно, классический приёмчик. Чубук между указательным, средним и большим пальцами, а ладонь обращена к потолку — так держит трубку Сирьяк, самый старый из всех, даже трясучка у него от старости. Ладонь в потолок, но головка зажата только большим и указательным пальцами — это бахвал Оскар. Два пальца, указательный и средний, поверх мундштука и три снизу: большой, безымянный и мизинец — вот вам и мечтатель Флоран. Три пальца поверх мундштука, попросту — указательный, средний и безымянный — значит, Флоримон, если же с шиком: указательный, средний, мизинец — значит, Морис, молод ещё! Четыре пальца сверху, один большой снизу — мундштук почти в кулаке, вроде бы топорно, грубо — а у Фелисьена, единственного толстяка в этой компании, человека уравновешенного, получается мягко, мило, вроде бы небрежно и надежно. Есть разные манеры держать мундштук: высоко, низко, ближе к губам, дальше — это уж смотря по настроению и часу дня — пальцы сами скользят по мундштуку то вверх, то вниз. Всё это следовало бы описать самым подробным образом, как и вообще всё, что обречено на неминуемое исчезновение. Вот, скажем, Анакле — трубки у него опиралась на большой палец и тыльную сторону среднего и мизинца, а указательный и безымянный обхватывали её сверху — такое встречается не часто, по Анакле в прошлом году умер.
Всё уходит. Когда-то клубы курильщиков голландских трубок были многолюдными и оживлёнными. Благодаря таким вот клубам люди могли собираться вместе. И те времена, когда не было ещё ни радио, ни телевидения, люди стремились повидать знакомых, послушать их, не за работой, а просто так, по-приятельски, побеседовать с ними, и для этого любой предлог был хорош. И кабачки для курильщиков в здешних краях, где нет ничего, кроме текстильных фабрик и шахт, содержали тогда чаще всего социалисты или синдикалисты: одни занимались этим по заданию, другие же действовали сами по себе, не желая терпеть хозяйскую кабалу. Стало быть, вдоволь надышались политики эти люди через тонкие мундштуки голландских трубок. Само курение трубок с длинными мундштуками требует спокойствия и сдержанности, которые плохо уживаются с резкой жестикуляцией левачества — вот одной опасностью и меньше. Значит, все эти люди обыкновенные простаки и всё принимают на веру? Ничуть не бывало. Что-то мешало занять им и такую позицию. Эти высокие, тощие, но выносливые и невозмутимые люди, собиравшиеся вместе покурить, были исполнены мудрости в духе Геда — она-то и удерживала их на их собственном пути. Помнится, курили они чаще стоя, чем сидя. Было ли так на самом деле или время дополнило и приукрасило воспоминания, как улучшает оно качество вина, а может, это только впечатление мальчика, смотрящего снизу вверх, для которого все лица «взрослых» находятся где-то под самым потолком, выше которого не поднимается даже табачный дым. Величие, пожалуй, чуть жалкое, чуть обветшалое, но все же величие… В основе его скорее спокойное, презрение, чем взрывчатая ненависть и нетерпимость к хозяевам и сильным мира сего. Эти люди не сомневались, что когда-нибудь именно их класс наведет в миропорядок. А когда наведет? Они не торопились. Терпения им хватало. Оно-то и было их силой.
Длинная трубка — это не совсем то, что обычно имеют в виду. Соль тут не в длине мундштука, а в протяжённости самого курения — про такое-то долготерпение и говорят, что оно действеннее любой неистовой вспышки. Искусство курения длинных трубок в том и заключается, чтобы щепотка табака курилась как можно дольше. Рекорд, конечно, улучшенный с тех давних времен, как и все прочие рекорды, равен ныне часу 55 минутам при пяти граммах табаку…
Но с тех давних пор только рекорд и был улучшен. Семьдесят лет, день за днём, прожил неразлучно с трубкой Сирьяк, а сколько их таких осталось? Да-а, ну да-а! — повторяет Сирьяк, и это всё, что он может сказать, держа чубук, как уже говорилось выше, на ладони, повёрнутой вверх и т. д. и т. п. Его чубук представляет собой орлиную лапу, зажавшую в когтях чашечку трубки. Трубка у него глиняная, и она короче, чем другие, такие трубки делали в Оннэнне, когда их там ещё делали… Зубов у Сирьяка уже нет, и он то и дело, не затягиваясь, опускает трубку вниз — пусть курится сама по себе, — так курят трубки старики, да, да, старики…
Их клуб курильщиков один из последних. Из десяти пятеро уже на пенсии: четверо по годам, один из-за несчастного случая. Молодёжь: троим от сорока пяти до пятидесяти, одному тридцать девять и ещё одному двадцать шесть. Все они шахтёры, работают в дневную смену, только Флоран — столяр, Флоримон — мастер из сапожной мастерской, а Оскар — учитель, он-то и не даёт пламени, если так можно выразиться, потухнуть. Его девиз: «восстаньте мёртвые», он с увлечением копается во всём — он собрал даже целую коллекцию окаменелостей, выискав их в известняке или в пластах угля. Летом, когда газетам не хватает материала, он в рубрике местных новостей публикует свои заметки о валансьенцах при Хлодвиге. Он не прочь и пошутить, но остроты у него уж больно замысловатые. Скажет, например: «Мы все шахтёры, но не нужно нас шаховать…»
Короткими затяжками курятся голландские трубки. Все сидят на плетёных стульях. Говорят мало. Не за этим они теперь сюда ходят. Здесь отныне царит тишина. На главной площади открыли другое вполне современное заведение, такие теперь называются «кафе»: там и механический бильярд, грохочущий разбегающимися шарами, и телевизор на полочке, игральный и музыкальный автоматы. Но если люди ходят сюда, откуда до «кафе» два километра, а до границы всего два шага, если они аккуратно собираются по субботам и воскресеньям, то это не только дело привычки. Все отсюда далеко, и до всего далеко отсюда. Вдоль всякой границы тянется полосой вот такая малонаселённая земля, как бы ступень, которая никуда но ведёт, словно эта земля ничья, и ни у той, ни у другой стороны недостало сил освоить её. В этом заведении они единственные клиенты за всю неделю. Разве что заглянет изредка какой-нибудь контрабандист. Но дохода с этих завсегдатаев не хватило бы Жермене на прожитьё, не получай она пенсии за мужа, того самого Анакле. 14 июля он бывал пьян вдвойне, потому что тринадцатого праздновал свои именины — в теперешних календарях его не упоминают вовсе или пишут: святой Жоэль, но он-то знал, что был такой святой Кле, или Анакле, папа-мученик. Да, да, был! А теперь, что от них от всех осталось: и от Накле, и от его именинных гулянок, и от папы-мученика?.. Эти пьют мало, пьют так же, как курят: один стаканчик за целый вечер. Жермена держит свое заведение только ради компании, которая собирается у нее по субботам и воскресеньям. Иначе всё бы здесь вымерло.
Даже радио у неё на кухне, а не в зале. И включают его, только чтобы узнать результаты скачек.
Частенько, боясь пропустить начало, приёмник включают заблаговременно и заодно выслушивают и новости.
Сейчас все говорят о Вьетнаме. Он далеко, там джунгли, глушь, бомбы, напалм.
— Опять! — вздыхает Флоран, держа трубку, как уже говорилось выше: два пальца тут и т. д. и т. п.
— Да, все одно и то же! — соглашается Ренельд, пыхнув трубкой между «да» и «одно и то же» и держа её, как уже описывалось…
— Давно уж все это тянется, — подтверждает Альсид и встаёт в поисках огонька, потому что трубка у него потухла.
— Ну, знаешь, азиаты всё-таки! — замечает Омер, держа трубку, как…
— К тому же не известно, кто там прав, — Фелисьен вынимает трубку изо рта, но ровно настолько, чтобы можно было разобрать, что он говорит.
Теперь у микрофона вьетнамец, у него сильный акцент, но всё-таки кое-что понять можно. Он говорит — говори, не говори… — что все это может продлиться и двадцать и сто лет… Но, будь то в джунглях, в болотах или пещерах, пусть они крепко стиснут зубы, перетерпят все мученья — последнее слово будет за ними.
— Это уж точно, — вздыхает Морис, — они-то знают, что может сделать терпение.
И все долго смотрят друг на друга, кто покачивая головой, кто нет, держа в руках свои трубки, и каждый чувствует, что и у него есть оправдание.
Взято из: Андре Стиль. Роман-сон. Рассказы. Москва. Прогресс. 1978 / Джунгли и голландские трубки (Перевод М. Кожевниковой). С. 242-246
Читайте также:
