Максим ФИРСОВ
Никто не будет отрицать того, что 60 лет назад в Советском Союзе произошла «ядерная революция», которая позволила осуществить модернизацию нашей обороны и энергетики. До сих пор, как сказал президент Дмитрий Медведев в своем последнем послании Федеральному собранию, «в отдельное направление в рамках модернизационного проекта выделены программы развития ядерной энергетики». Благодаря тому, что сделали тогда советские учёные, Россия находится в «элитном клубе» стран – разработчиков ядерных технологий.
Реализацией советского ядерного проекта занимались люди, на чью жизнь был наложен гриф «секретно». Они жили в закрытых городах, откуда не имели право писать письма. Один из них – Борис Валентинович Горобец. В интернете об этом человеке информации очень мало – только послужной список.
— Как вы попали в отрасль, которая была самой передовой в Советском Союзе, но при этом – по вполне понятным причинам – очень засекреченной? Вы сами попросились туда?
— Нет, все произошло совершенно случайно. Когда я учился на четвертом курсе Среднеазиатского политехнического института, нас, студентов, стали анкетировать, вопросы задавали самые обычные: кто отец, кто мать, занимаетесь или нет общественной работой. Сейчас я понимаю, что это КГБ нас анкетировал. А тогда я даже не задумывался над этим! Как только я окончил институт, летом 1950 года, мне пришел вызов из Москвы. Мать собрала мне вещи поновей, и я отправился в дальний путь.
— Простите, а как вы оказались в Средней Азии? Вас туда не эвакуировали во время войны?
— Не угадали. Мой отец (1898 года рождения) был военным, служил в разведке, его учителем и командиром был Михаил Фрунзе, отец гнал басмачей, вот после Гражданской войны и остался в Ташкенте. А мама моя работала учительницей. У меня три брата – Глеб и Олег. А я – Борис. Папа нам всем дал имена древнерусских князей. А родился я в Самарканде, 24 апреля 1928 года.
— Так Вам предложили в Москве работать?
— Нет, меня вызвали в спецкомитет. В Москву я прибыл 1 августа 1950 года, на Казанский вокзал, а спецкомитет находился как раз рядом с Казанским вокзалом. В спецкомитете мне предложили три варианта распределения: в Обнинск, где строили первую атомную электростанцию, в Подольск, где занимались переработкой урана, и на Урал. Я выбрал Урал, так как моя девушка выучилась на металлурга и собиралась уезжать в Магнитогорск. А куда конкретно на Урал, я и не знал, мне не сказали. Меня оформили в течение трех дней, выдали деньги – целую пачку, две тысячи рублей — я столько денег в руках отродясь не держал! В путевке был написан адрес: Челябинск, улица Торговая, 56. В Челябинске, на Торговой улице, 56, мне выдали билеты до города Озёрска, до Челябинска-40, это три часа езды от самого Челябинска. В Озёрске на перрон вместе со мной вышли 15 человек моего возраста. И все стали смотреть по сторонам, видимо, как и я, искали коменданта вокзала. Комендант проверил наши путевки, и нас посадили в «коломбину»….
— Куда посадили?
— В «коломбину» — в грузовой автомобиль с лавками для пассажиров. Вместе со мной в Челябинск-40 приехали учителя, врачи, артисты. Инженеров прибыло, как я потом выяснил, человек шесть. Комбинат работал с 1948 года, с того момента, как был запущен первый урано-графитовый реактор «Аннушка», и люди в Озёрске селились семьями, поэтому там нужны были люди разных профессий. На «коломбине» нас привезли коменданту города, на улицу Сталина, на тот момент в Озёрске было всего две улицы – улица Сталина, центральная, а пересекала ее улица Берии. Комендант города отправил меня на химический комбинат №817, который возглавлял Борис Глебович Музруков, до этого он был директором «Уралмаша», с 1939 года по 1947-й. На следующий день он сам определял меня на работу. Он посмотрел на меня внимательно, покачал головой и сказал: «Что-то ты худоват! Есть надо, как следует!». Я ему в ответ: «Хорошо, вот получил аванс, буду питаться». Потом Музруков изучил мои оценки в дипломе, а у меня там две тройки: по русскому языку и по узбекскому (я же в Ташкенте учился). Музруков поинтересовался, какой предмет мне нравился больше всего. Я ответил – гидравлика. «А физику и химию любишь?» — спросил он меня. Я замялся, так как в химии не силен. И тогда Музруков вынес вердикт: «Будешь инженером центрального зала!» Но, кстати, и он не сказал мне, чем я собственно буду заниматься, куда я приехал.
А в центральном зале реактор стоял – «Аннушка». Кстати, «Аннушка» 25 лет проработала. «Аннушка» была на тот момент единственным реактором, но уже шло производство второго и третьего реакторов. Электрохимия работала – самое вонючее производство и радиационное. Блоки насыщенного урана растворяли в серной кислоте блоков, а дальше шло размежевание сырья для реактора. Мы заправляли топливом реактор и извлекали из него топливо. И делали мы это вручную! Этот процесс автоматизировали только в 1965-м. Со мной работали 9 слесарей – все высшей квалификации. В моей смене работал слесарь Николай Васильевич Кочкин, которого Музруков с «Уралмаша» привез. Золотые руки! Так я за ним по пятам ходил. Мне же было всего 22 года. Пацан! А Кочкину было уже лет 40, и он меня выручал всегда. Видимо, я хорошо показал себя на практике, и мне вскоре предложили повышение – стать заместителем главного механика. Я сперва отнекивался, побаивался ответственности, но начальство настояло. Главный механик, Владимир Петрович Григорьев, хороший такой мужик, сказал мне: «Мне уже 55 лет, я буду в конторе сидеть, а ты там крути».
Мы делали первый тяжеловодный реактор. Главными его конструкторами были Иван Александрович Саввин и Абрам Исаакович Алиханов. Я занимался монтажом труб, которые опоясывали этот реактор, по которым должна была течь тяжелая вода – диоксан. Трубы должны быть без острых углов. Абрам Исаакович был забавным мужчиной, то и дело он причитал: «Борис, вы меня угробите!». И хватаясь за сердце, добавлял: «У меня уже инфаркт!». Но после завершения работы пригласил меня в Армению, где жил его брат: «Приезжай, Борис, когда захочешь, отдыхай». После того, как мы запустили реактор, Алиханов получил звезду героя, а меня наградили орденом Ленина, в 23 года! Затем Абрама еще Сталинской премией наградили, а Бориса Глебовича – второй звездой героя Советского Союза.
— Работа над реактором была каторжной?
— Монтаж реактора шел круглые сутки, мы спали на работе, для нас в цеху кровати поставили. Но ни с какой каторгой мы это не сравнивали, нас всех вдохновлял энтузиазм, который вытекал из осознания того, что мы делаем очень важно для страны и её обороны дело. Однажды ночью, часа в два, на объект неожиданно приехал Лаврентий Павлович Берия, который руководил всем нашим проектом. Он на поезде всегда приезжал, жил в вагоне. Приехал, а караульный солдат его в цех не пускает, предъявите, мол, пропуск. Парню говорят: «Ты что не видишь, кто перед тобой?». Он уперся и требует пропуск. Так и не пустил Берию! И тот вернулся в свой поезд. Мы, когда узнали об этом, думали, всё – настал парню конец, расстреляют. А Берия этого солдата поощрил двумя месяцами отпуска! За то, что тот бдительно охранял объект, не отошел от требований устава. Жалко Лаврентия! Сейчас его имя поганят, но если бы не его энтузиазм, твердость, решительность, жесткость, то не известно, появилась бы у нас ядерная промышленность, во всяком случае, так быстро, как она появилась. То, что американцы сделали за семь лет, мы сделали за три. И во многом – благодаря Берии. Хороший мужик был! Но это только моё мнение… Я его не навязываю.
— А что Игорь Курчатов? Видели его?
— Конечно. Он все время приезжал на «Аннушку», она как эталон была. Как-то в реакторном зале он вынул мандарин из кармана и начал его чистить. А там запрещено было есть – это первая заповедь. Что делать? Делать замечание такому человеку неудобно. Я подозвал дозиметриста: «Напомни Игорю Васильевичу, что в центральном зале есть нельзя». А он мне: «Да неудобно! Вы же начальник смены, вы и скажите». Я настаиваю: «А ты контролер». В общем, дозиметрист подошел к Курчатову и, как бы извиняясь, промямлил: «Игорь Васильевич, вы простите, но мандарин-то здесь чистить нельзя». Курчатов махнул рукой: «Ой, забыл», — и убрал мандарин.
— Работая день и ночь над монтажом труб для реактора, вы забыли о девушке, которая должна была отправиться в Магнитогорск?
— Слушайте, как дело было. В 1953 году врачи запретили мне приходить на объект – я схватил слишком много радиации. Меня отправили отдыхать в Сочи, в санаторий «Научный работник», он в горах находился. До Сочи с нами ехал сопровождающий, тоже молодой парень, сотрудник КГБ. Он следил, чтобы мы не болтали по дороге лишнего с другими пассажирами поезда. Довезя нас до Сочи, он уехал. Я три года не видел родных, нам запрещали с родными даже переписываться. В Озёрске мы жили нормально, у нас были свои санатории, ближние дачи и дальние, но все это находилось в зоне, из которой нас не выпускали. По дороге, на одной из станций, я сумел улизнуть от сопровождающего и послал матери в Ташкент письмо, в котором попросил ее прислать мне в Сочи, в санаторий, телеграмму с сообщением, что она находится в тяжелом состоянии. И вот в Сочи меня вызывает к себе директор санатория и говорит: «Сядь, не волнуйся. Пришла телеграмма из Ташкента для тебя… твоя мать тяжело заболела. Я уже послал в Адлер за билетами на самолет, полетишь в Ташкент, через два часа будь готов». Так я впервые в жизни полетел на самолете. В Ташкенте, естественно, пошел к той девушке, с которой встречался и из-за которой и попросился на Урал, а она на Урал не поехала. Я обещал ей вернуться через год, а прошло уже три года, и за это время от меня не было ни весточки, запрещено было переписываться, как я говорил. Она открыла дверь, и у нее челюсть отвисла. Первое, что она сказала, увидев меня: «Боря, боже, как ты потолстел!». И действительно, нас в Озёрске кормили хорошо. Я ее спросил: «Ты еще замуж не вышла?» «Нет еще». «Одевайся, пошли в ЗАГС, сегодня у нас будет свадьба». Девушка моя засомневалась, мол, как же мы в ЗАГС пойдем, туда надо заявление за месяц подавать. Я ей говорю: «Меня отпуск всего на шесть дней отпустили». Работница ЗАГСа и вправду уперлась, ни в какую не хотела нас регистрировать. Выйдя из ЗАГСа ни с чем, мы встретили моего школьного приятеля. Он спросил: «Чего вы такие удрученные?» Я ему объяснил. Он в ответ: «Не беда, пошли обратно». Оказалось, что он работает заместителем председателя райисполкома. И по его настоянию нас зарегистрировали. Работница ЗАГСа, правда, вначале возражала, мол, нужны свидетели. А приятель ей сказал: вы – будете свидетельницей со стороны невесты, а я – со стороны жениха. Так мы и поженились. В Озёрске потом режимник возмущался: «Кто тебе разрешил жениться?!». «Я обещал!» – оправдывался я. «Обещал?! Когда?» — возмущается режимник. Я объяснил, что еще 1950-м, а шел уже 53-й год. В общем, дали мне разрешение на вызов жены, и она приехала через 5 дней.
— Вашей жене понравилось жить в закрытом голоде без права переписки?
— А меня вскоре списали по здоровью из Озёрска и перевели в Трехгорный, в Златоуст-36, где директором комбината был Константин Васильевич Володин, первый директор Арзамаса. В Трехгорном занимались сборкой и разборкой ядерных боеприпасов. Мы делали полностью заряд. Мы получали спрессованную взрывчатку от «Электрохимприбора», а внутренности нам привозили из Озёрска. Заряд – это шар такой, аккумулятор заряжает конденсатор, а конденсатор разряжается высоковольтным импульсом. Заряд по размеру не очень большой, с обычный кабинет. Я крышку от одной бомбы храню на даче и использую теперь как бассейн, купаюсь там, плаваю. Бомба сделана из алюминия, не ржавеет.
В Трехгорном я стал вначале начальником цеха, а потом главным инженером. На руководящей работе я исходил из правила: «Если инженер много говорит, значит, это — плохой инженер. На ясный вопрос должен следовать четкий ответ». В должности главного инженера я поменял трех заместителей. За создание ракеты против подлодок нас наградили государственной премией – 400 рублей, на книжку перечислили… Но мы работали не за деньги. Это сейчас – давай миллионы.
В 1978 году меня, когда я отдыхал в Сочи, вызвали в Москву, и предложили работать в департаменте — Главном управлении Министерства среднего машиностроения, а 1985 – сделали начальником этого департамента, и я руководил им до 1995 года. Вообще кадровая политика в нашей отрасли была построена правильно! Пока ты не поработаешь на заводе, на производстве, тебя никогда возьмут в департамент. На руководящей работе я исходил из принципа: «Не обижай соседа и своих подчиненных».
Материал подготовлен при содействии газеты «Страна Росатом».
