Шарль Пеги: плоть соединяет мир и Творца

Отец Павел КАРТАШЁВ (протоиерей, настоятель Преображенской церкви села Большие Вяземы). Шарль Пеги о литературе, философии, христианстве. Продолжение.

1.4. Идеи и образы несоединимого соединения в историко‑философских рассуждениях Пеги

История, по Шарлю Пеги, постоянно выявляет родственное и близкое в непохожем, отдалённом в силу того, что она есть история людей. И в этом едином, единообразном, человеческом измерении с эллинами соседствуют иудеи, историческое «возрастание» которых представляет стержень истории человечества. Углублённое постоянство еврейского народа, «упрямо поклоняющегося в течение 30 и 40 веков Одному и Тому же Богу» [1], подготовило христианскую эру.

Народы, культуры, цивилизации подобно людям переживают молодость, зрелость и увядание, старость печальную или, напротив, маститую. Это течение жизни органично проникает, прорастает в новую эпоху.

Взаимопроникновение эпох настолько очевидно, что не может быть речи об их границах, но при наличии преобладающих признаков той или иной культуры в определённый период времени становится возможным, что и делает Пеги, называть эпоху по имени её условной доминанты: существуют, по словам Пеги, «эпоха Запада, эпоха Востока. Греческая эпоха, римская эпоха, иудейская эпоха, христианская эпоха» [2]. Существуют временные рамки вечного, вхождение временного в вечное и их составление без растворения в одно целое, «наложение» несоизмеримого и, однако, реально, хотя необъяснимо, сосуществующего.

Следует подчеркнуть, что одним из ключевых понятий в творчестве Пеги, использующимся во многих его эссе, является «укоренение». Он часто и с настойчивой акцентуацией пишет об «укоренении» вечного в судьбе, в длительности земного бытия народа, о временных пределах надвременного иудаизма, о временном измерении вечного христианства.

[pullquote]Народы, культуры, цивилизации подобно людям переживают молодость, зрелость и увядание, старость печальную или, напротив, маститую. Это течение жизни органично проникает, прорастает в новую эпоху.[/pullquote]

Временное корнями уходит в вечное, и вечное цветёт и отцветает, и вновь цветёт и отцветает во временном. Время и вечность необходимы друг другу, если их событиё рассматривается — а только так оно и может нами обсуждаться — из времени. О времени нельзя говорить и мыслить вне вечности, иначе в своём логическом пределе время обессмысливается. Время и вечность в истории соединяются так, что не возникает, то есть не мыслится новая действительность, аннулирующая свои составляющие. Об этих двух реальностях Пеги рассуждает часто, после 1908‑1910 годов, в каждом тексте, и всегда в понятиях и терминах, близких богословию или даже прямо богословских, христологических, знакомых ему по Катехизису. В Лицее Орлеана Пеги изучал Основы Христианской Католической веры и прилежно готовился к Таинствам Миропомазания и Причастия. Он причастился впервые в 12 лет.

В понимании Пеги «укоренение» есть собирание, концентрация, фиксация временного и вечного в плодах человеческого труда.

Например, в некоем сооружении, в городских стенах, заключающих в окружность из камня хрупкую общность людей, которая без защиты, под напором извне, без чётко очерченного круга повседневных забот и ответственности, развеялась бы в мире.

Укоренение видится Пеги как «материализация самого времени… и вечного во временном, удержание того и другого в твёрдом» веществе скульптур, зданий, полотен, книг, в веществе ощутимом, обозримом, с тем чтобы уплотнить, стянуть время в усвояемое пространство. Здесь разворачивается, как говорит Пеги, одна из самых великолепных метафизических операций, состоящая в превращении истории в географию.

В понимании Пеги «укоренение» есть собирание, концентрация, фиксация временного и вечного в плодах человеческого труда

Пеги очарован раскрытой в прошлое, вбирающей его в себя «метафизической конверсией» [3]. Суть её заключена в обращении времени в место, хроноса в топос, прошлого — огромного, неохватного — в сжатое настоящее, в точку, в средоточие присутствия и наличности.

То есть в средоточие настоящего, в длящуюся неподвижность, в живую неизменность. Пеги прозревает глубину времени на одном каком‑нибудь узком участке пространства, например, на улице Рима или Парижа, где под мостовой, под ногами пешеходов, перпендикулярно данному мгновению в данной точке, лежат 28 и 20 веков истории.

Основание любого города, по мнению Пеги, представляется событием религиозным. На это указывает и этимология [4]: в «основании» встречаются два плана бытия — прежде неопределённое, как будто носимое ветрами истории существование племени, народа обретает форму, оседает. Пеги вводит в «Диалог истории с душою во плоти» тему основания для завершения и разрешения цепи аналогий, расширенных применительно к судьбам государств и народов: «непринуждённое детство», отличающееся естественным незнанием, «неподчинением» законам политики и экономики, родственно «самовластной гениальности», для которой характерно вышеестественное «неподчинение» нормам социальности и психологии, и последнее подобно племенному, народно‑стихийному началу нации, когда ещё не преобладают в её бытии центростремительные силы политической самобытности и явны, напротив, проявления разгульности, вольности.

[pullquote]Пеги очарован раскрытой в прошлое, вбирающей его в себя «метафизической конверсией». Суть её заключена в обращении времени в место, хроноса в топос, прошлого — огромного, неохватного — в сжатое настоящее, в точку, в средоточие присутствия и наличности.[/pullquote]

Но «основание», аналогичное понятию «укоренения», говорит о моменте наступившей зрелости и сознательного «подчинения», от чего жизнь не только не слабеет, но приобретает, наконец, возможность реализовать себя в основательном, обжитом и ощутимом пространстве. Эта материализация прежде бестелесного становится восхождением на более высокую ступень существования. Ни детскость, ни гениальность, ни свобода в представлении Пеги не исчезают в событии «подчинения», в акте формализации, воплощения, но получают обновленное, дихотомическое по своей структуре — феноменально‑ноуменальное бытие.

Как мы видим на примере анализируемого нами ключевого для мировидения Пеги текста «Диалог истории с душою во плоти», мысль автора постоянно возвращается к дихотомическому, антиномичному сопряжению Плоти и Духа, Времени и Вечности, Изменяемого и Постоянного, которые, в перспективе христианского мировоззрения автора восходят к неслиянному единству Божественного и человеческого в реальности обновлённого Христом мира.

Эта же интуиция, то есть созерцание таинственного единства разнородностей, сохраняющих в соединении свою инаковость по отношению друг к другу, самобытность; это созерцание единства, которое в истории явлено только в бытии Богочеловеческого организма Церкви, эксплицитно и имплицитно, красной нитью проходит через все значительные эссе Пеги и оказывает влияние на формирование литературно‑критических взглядов зрелой поры его творчества.

Античность возрождается, по утверждению Пеги, в трудах Отцов Восточной и Западной Церквей; только в святоотеческих творениях достигнутому когда‑то, прозвучавшему в древней Элладе сообщается «вечное измерение», вечное звучание; античность прорастает, переходит в вечность именно из христианского времени [5]. Сам этот переход высвечивает, подчёркивает встречу старого и нового. Христиане, согласно Пеги, являются не просто наследниками, но совершителями того, чему начало было положено прежде — в Элладе, в Иудее, в Риме.

Отрицая фактор прогресса в истории культуры, в частности в метафизическом или философском знании, Пеги описательно касается другой концепции, по‑иному динамичной, отражающей перемены во времени без линеарной или взрывной трансформации учений или воззрений. Это рассеянные в его текстах мысли о «возрастании», проявлении и преображении «от начала» бывшего.

Прошлое не умирает и не отменяется, думает Пеги. В творчестве Корнеля и Расина героическая самоотверженная античность и первохристианское мученичество органично связаны — прошлое обновляется. Ничто не исчезает и не теряет своего смысла и значения, но так устроен мир, что только в плотяных, земных человеках его духовные силы обретают голос, а без согласия «земли» принять невидимое — мысль остаётся голой, более того, прозрачной, неуловимой, тает, прекрасное не выходит из непознаваемой вечности, не обнаруживает себя во времени и в пространстве, не приносит плодов.

Пеги многократно возвращается к этой теме и в прозаических произведениях, и в поэзии. В поэме «Введение в таинство второй добродетели» концепт единства и взаимодействия планов бытия обогащается, раскрывается ещё одной важной гранью — переживанием свободы «земли» как ответственности, как ответа «Небу»: всё зависит от нас, от христиан, как уверяет Пеги, от христиан зависит, чтобы вечное не осталось без временного, не прервалось, чтобы духовное не осталось без плотского, не рассеялось, чтобы Иисус не остался без Церкви, Бог — без своего творения.

Христианство, будучи, по выражению Пеги, «вкладыванием одной предметности в другую» [6], или «сочленением», соединением двух природ в одном явлении, взаимопроникновением в едином целом антиномичных реальностей и концептов — Божественного и человеческого, вечного и временного, духовного и плотского — став продуманной философией и глубоким сердечным убеждением Пеги, именно своей универсальной, последовательной, во всем прослеживаемой дихотомией формировало его взгляды на разные стороны жизни, среди которых словесность занимала обширное и почётное место, являясь областью, аккумулировавшей с молодых лет восторги, раздумья, разнообразные переживания Пеги.

[pullquote]Прошлое не умирает и не отменяется, думает Пеги… прошлое обновляется. Ничто не исчезает и не теряет своего смысла и значения, но так устроен мир, что только в плотяных, земных человеках его духовные силы обретают голос, а без согласия «земли» принять невидимое — мысль остаётся голой, более того, прозрачной, неуловимой, тает, прекрасное не выходит из непознаваемой вечности, не обнаруживает себя во времени и в пространстве, не приносит плодов.[/pullquote]

Он смотрел на мир сквозь такую систему координат, которую условно можно было бы назвать крестообразной дихотомией: горизонталь здесь обнаруживает себя сопряжением фундаментальных богословско‑философских категорий; вертикаль же исторична. В вертикальной перспективе христианский западноевропейский город основан и погружён в город античный; подобным образом французский классицизм — в частности, классицистический театр XVII века — возвещавший, по убеждению Пеги, художественными средствами вечные духовно‑нравственные принципы, высшие из которых принадлежат христианству, прочно основан и проникнут духом и стилем античной классической литературы, греческой и римской.

История несёт сквозь века, передвигает во времени точку встречи, момент скрещения вечного и временного. Временный, плотский, чувственный город служит ложем, локализует, обнимает город вечный, духовный. Так тема, сюжет, образы поэмы или трагедии хранят, доколе находят отклик и понимание во времени, свет и тепло вечных истин. Духовное пересекает историю, её конкретную предметность, и в этих точках пересечения оно сообщает всему, даже мелочам и подробностям, непреходящий характер. На духовное возложена миссия обновления «постоянного града» (Евр. 13, 14) ради стяжания будущего. Реальный земной город христианского мира полагается в подножие Царства Небесного.

Во всех этих размышлениях задача Пеги, как мы можем уяснить её и сформулировать, заключается в том, чтобы явить Христа и веру в Него как некое объединяющее начало, вмещающее не только сотворенный Им исторический мир, но и вневременный контекст, тот свет, в лучах которого разворачивается история мира.

И Пеги постоянно обеспокоен тем, что именно истории, предметности, вещности мира не додаётся чести, что эта вещная неотчуждаемая сторона жизни брезгливо и высокомерно, вопреки замыслу Бога, ставшего человеком, отодвигается на второй план.

Отсюда понятию «творение» наш автор придает весьма важное — архетипическое, действующее из глубины, априорное — значение. Пишет ли Пеги о поэтическом творчестве или философствует о церковной жизни, в основе его рефлексии лежит событие, или образ «сотворения» Богом мира. На страницах его текстов «творение» предстает как образно‑мыслительная универсалия, как референтные образец и начало; оно совершилось раз и навсегда когда‑то, но вновь обновляется в мире через людей.

Обличая современных католических клириков, законников, с его точки зрения, и бюрократов, клерков, Пеги пишет, что в их «пренебрежении веком сим» обнаруживается «устрашающее безбожие», «в их игнорировании, более или менее вольном, более или менее невольном; более или менее несознательном, но, как правило, очень сознательном; в их презрении более или менее напускном; много гордыни, без сомнения, и много лени; то и другое смертные грехи; но что гораздо серьёзнее, в некотором смысле бесконечно серьёзнее, здесь скрывается великое неверие; в некотором смысле бесконечное неверие; великое незнание части не то чтобы главной, но ответной, соединённой, противоупорной, необходимой, ни в коем случае не дополнительной; итак, великое неведение того, что есть творение… А иначе не стоило бы и труда [то есть акта творения. – П. К.]. Была бы, пребывала бы вечность без промедления» [7].

Но недопустимо, по убеждению Пеги, игнорировать плоть мира, превозноситься над временем. Одну из фундаментальных причин наблюдаемой им дехристианизации Франции он видит в духовном упадке клира. Клерки, ответственные за дело вечности в истории, невозвратно теряют время, не вкладывают себя в него, не сеют свои труды, заботы в земную повседневность ради нетленных всходов. Скупо отдающие себя истории, то есть своим современникам, противятся жизни вечной.

Сквозной темой Пеги, звучащей, как скорбный мотив в текстах разных периодов его творческой судьбы, впервые заявившей о себе в годы его социалистического идеализма и не исчезнувшей до последних эссе, является «бесконечное страдание» от сознания того, что «погибают души» [8], непросвещённые, ожесточённые, потерявшие или не познавшие Христа.

[pullquote]Обличая современных католических клириков, законников, с его точки зрения, и бюрократов, клерков, Пеги пишет, что в их «пренебрежении веком сим» обнаруживается «устрашающее безбожие», «в их игнорировании, более или менее вольном, более или менее невольном; более или менее несознательном, но, как правило, очень сознательном; в их презрении более или менее напускном; много гордыни, без сомнения, и много лени; то и другое смертные грехи.[/pullquote]

Пеги напоминает, что Христос, о «подражании» Которому пишут, говорят и учат католики, пришёл, чтобы «послужить» [9] людям, войти в их жизнь глубоко; в Его служении, по мысли Пеги, нет преобладания какой‑либо из сторон: оно не более человеческое, не более духовное, но «неделимое». Поэтому, делает вывод Пеги, всякое духовное начинание есть проявление любви и сострадания, оно устремлено к веку сему, а не прочь от него.

Выход из мира — например, предельный его вариант: уход в монашество — и даже всякое серьёзное и последовательное нежелание погружаться в мирскую, светскую жизнь сопряжено, как видится Пеги, с принесением жертвы ради жизни мира.

Изъятие части материи из мира может совершаться в целях её освящения и это создаёт тогда, по Пеги, обновленную материю, пищу для питания того же мира. Отделяя, освящая некую часть мира, Бог возвращает её миру и в ней приходит Сам в той Плоти, Что соединяет мир и Творца.

Пеги, рассуждая о «высоком», проводит смелые параллели: небо у него «отражается» везде, где ему кажется возможным отражение или, пользуясь его языком, действие «того же механизма». Обращаясь к античной культуре, Пеги пишет, что тексты и памятники Античности не относятся только к истории, к хронике культуры в виде перечня объектов и экспонатов, но «питают собою» человека и гражданина, воспитывают всё новые поколения людей.

Слово же Божие питает человека полнее и таинственнее, глубже: и как Слово, воздействуя на то, что имманентно душе и что традиционно обозначается как чувства зависимости, ответственности, как совесть, жажда высшего, потребность в Боге; но и питает чувственно, вещественно, под видом Своих Плоти и Крови. Питает и душу, и тело: и историей — в широком смысле, как совокупностью положительного или назидательного опыта — насыщает во времени; и взращивает ощутимо для вечности. Пеги здесь мыслит органически и интуитивно, провидит в первоначалах — формы будущего, сохраняющие родство, схожесть со своим прошлым, но обогащённые, преображённые новым опытом, и уже не в своих недрах найденным, но полученным извне, из источника жизни, из Бога, которого учитель Пеги, Анри Бергсон, называл Жизнью непрекращающейся.

Войти в течение времени, в мир означало для Христа отдать себя этому течению, принести Себя в жертву. Но Христос, как отмечает Пеги, придя в мир, чтобы спасти его, пришёл (и приходит) в него дважды. «Или, вернее, Он пришёл однажды, но двояким образом» [10]. В первое пришествие Он явился однажды в истории, но Он же приходит ежедневно в Своих воскресших Плоти и Крови. Он не отлучается от Себя, но в той же точке совершает исхождение и пришествие в движущийся и, перед вечностью, неподвижный мир. Неподвижный в своём трансцендентном основании, ибо мир основан на постоянстве, которое, по определению, хранит верность самому себе, на константе, на «камне» мысли, логоса, слова, сказанного в тайне вечного и абсолютного Сознания, но сказанного в смысле произнесённого, сказанного из Себя, Собою.

Пеги обнимает предмет описания одним взглядом, целостно, при этом он пытается войти в него, инкорпорироваться — то есть буквально воплотиться, услышать и увидеть его живым, уловить его «внутреннюю мелодию» (Бергсон), он стремится осознать его в аспекте телеологическом, обозреть его от причин и интенций до целей, присущих объекту всегда и везде. Отсюда в его текстах часто встречаются образы средоточия, точки, узла, когда он, как в только что изложенном фрагменте, говорит о спасительной миссии Христа, или когда рассуждает о хронотопе как соединении в обозримое, концентрированное целое многообразия истории, или когда пишет о неотграниченности, длительности переживаемых сейчас и здесь впечатлений и умопредставлений. Во всех этих душевных операциях Пеги предстает верным и творческим учеником Анри Бергсона; учеником, который буквально усвоил, сделал своими интуиции, идеи, образы выдающегося представителя «философии жизни».

Примечания:

1. Peguy Ch. (Euvres en prose completes. P., 1992. Т. III. P. 624.

2. Ibid. Рассуждения Пеги напоминают теоретико‑литературные построения Вильгельма Дильтея (1833‑1911), стоящего у истоков т. н. духовно‑исторической школы в литературоведении. Дильтей, проводя мысленные параллели между жизнью человеческой личности и существованием общественных институтов, отмечал уникальное сочетание в одном субъекте или объекте различных влияний и воздействий, что, в свою очередь, говорило философу о неповторимом своеобразии эпох и систем в истории культуры, о «духе» отдельной эпохи — о духе античности, духе средневековья, классицизма, романтизма. Дильтею же принадлежат и идеи необходимости для историка культуры «вживания», «вчувствования» в свой предмет, без чего немыслимо понимание исследователем чужого мира. Подобные мысли, а именно о вхождении внутрь произведения, об «инкорпорировании» в него, об осознании авторского замысла в его формально‑содержательном единстве встречаются и у Пеги, в частности в его эссе «Виктор‑Мари, граф Гюго», литературно‑критическом по преимуществу. Имело ли место непосредственное влияние Дильтея на Пеги или на преподавателей и студентов Эколь Нормаль в 90‑е годы XIX века и позже, когда немецкий ученый был уже достаточно известен у себя на родине? Скорее всего нет. Ни имени Дильтея, ни ссылок на немецких литературоведов той эпохи в текстах Пеги не обнаруживается.

3. Peguy Ch. (Euvres en prose completes. P., 1992. Т. III. P. 625.

4. Религия от латинского religare — связывать, соединять.

5. Ср. у Апостола Павла его строки в Послании к Евреям о вере и о древних святых, которые не без христиан «достигли совершенства» (Евр. 11, 40).

6. Peguy Ch. (Euvres en prose completes. P., 1992. Т. III. P. 668.

7. Ibid. Р. 640.

8. Peguy Ch. (Euvres en prose completes. P., 1992. Т. III. P. 704.

9. Ср.: «Сын Человеческий не для того пришёл, чтобы Ему служили, но чтобы послужить и отдать душу Свою для искупления многих» (Мф. 20, 28).

10. Ibid. P. 655.

Продолжение следует

Предыдущие главы:

Ч. 1. Шарль Пеги не умещается в какие-либо определения и рамки

Ч. 2. Шарль Пеги: революция — это всеобщее Откровение