В очередной раз меня спросили (вежливо), когда я был в эфире радиостанции «Комсомольская правда», где я выступал как председатель профсоюза «Трудовая Евразия», о моих политических взглядах, мол, не уследить — «биография у вас пёстрая». Вчера на улице встретил старого знакомого из мира политического активизма. Так он тоже (не осуждая) заявил, что не успевает следить за моими политическими поворотами. Принято считать, что со стороны видней. Но я вот всё же искренне не понимаю, почему мне задают подобные вопросы.
Есть люди, которые, называя себя коммунистами, работают помощниками депутатов-либералов. Но их на противоречии не ловят. Нормально всё! Не мы такие, жизнь такая. Или взять революционеров всех времён и народов — лимоновцев. Их «дед» сотрудничал с Жириновским, входил в какое-то его «тайное правительство», потом заключал союзы в теми, кого в 90-е называли «красно-коричневыми», затем увлёкся псевдомистической ахинеей, неошаманством каким-то — уехал на Алтай, где его и задержали, в тюрьме познакомился с чеченцами и выступал за независимость Чечни во время второй войны в этом кавказском крае, потом на него произвёл впечатление первый киевский Майдан — и, как следствие, его призыв «Пора в НБП», после — коалиции с либералами Гарри Каспаровым, Михаилом Касьяновым, Людмилой Алексеевой и Борисом Немцовым, истеричная либеральная «кампания 31», а затем — «левый поворот», кампания «против итогов приватизации», при этом в 90-е годы, когда эта самая приватизация шла, Лимонов заявлял, что форма собственности не важна, важно, чтобы предприятие работало эффективно (приватизировали, распродали, разрешили — эффективно?), а рабочие — быдло, только догматики и дураки продолжают на них надеяться, и всё же в 2014 созрел для «левого поворота», и наконец — «Крым — наш!», умиление Путиным, Save Donbass People. При этом я не доказываю, что все его шаги и кампании были ошибками. Но меня забавляют ребята из числа лимоновцев, которые не видят противоречий в политической биографии их кумира, а, соответственно, — и в своей собственной. Но да ладно…
Теперь о себе. Сделать это заявление, наверное, всё же нужно — на дворе эпидемия, и не известно, что нас ждёт. Надо поставить точки над i. А то так и покинешь этот мир «пёстрым».
Хотя, наверное, пёстрая биография лучше серой. Или полностью однотонной. Я стараюсь по мере сил насыщать жизнь красками. Но всё же, что значит — пёстрая биография? Я что — был анархистом, а потом стал единороссом, после чего превратился в белого расиста, а затем вздыхал по «Чёрным пантерам» и бился за права ЛГБТ? Так что ли? Ведь нет же! В середине 90-х годов я, отойдя вначале от классического анархизма, а потом прекратив политическое общение с западными троцкистами, на фоне первой войны в Чечне встал на позиции, которые принято называть «третьим путём». Литературным проявлением этой перемены стал мой текст «Солдат и революция», напечатанный в газете «Рабочая борьба» в январе 1996 года. И с того времени я стараюсь идти по «третьему пути», вдохновляясь идеями Жоржа Сореля, Хосе Антонио Примо де Ривера, Ледесмы Рамоса, Эрнста Никиша, Алена де Бенуа. Кстати говоря, моё сотрудничество с ныне запрещённой НБП и лично Эдуардом Лимоновым в 1995-1997 годах было следствием моего перехода на «третий путь».
Кстати, я одним из первых в СССР, весной 1989 года, открыл Сореля. Помню, как, сидя в читальных залах Публичной библиотеки, конспектировал его великолепный парадоксальный труд «Размышления о насилии» в тетрадь из 96 листов с коричневой дерматиновой обложкой (конспект сохранился). До меня его вообще никто не цитировал в анархистской прессе. И я до сих пор пишу тексты об этом мыслителе. Ссылаюсь на его пёстрые высказывания.
25 лет, с 1996 года, я отстаиваю идеи, условно говоря, «левого консерватизма». Что это такое? Это левая экономика, в которой преобладают коллективные формы собственности, мощная социальная сфера, где защищены права работников, и одновременно — правая политика, основанная на средневековых ценностях, на традиционализме. И меня всё же уличают в некой пестроте. Да, в левом консерватизме нет какой-либо догматики. Это не «стройное учение», вроде марксизма. Левый консерватизм подразумевает неожиданные ходы, порой парадоксальные идеологические конструкции, это постоянный поиск, отсюда, может быть, и создаётся впечатление пестроты.
В левом консерватизме нет какой-либо догматики. Это не «стройное учение», вроде марксизма. Левый консерватизм подразумевает неожиданные ходы, порой парадоксальные идеологические конструкции, это постоянный поиск…
И сейчас партии «Родина» я предлагаю идеи, которые выработал сам и давно — новой индустриализации, а значит — возрождения морали производителя (воспетой Сорелем), борьбы против экономики процента и кредитной кабалы, евразийской интеграции.
В 21 год я стал приверженцем анархо-синдикализма, прочитав, «Манифест синдикального анархизма» Якова Новомирского. Ранней весной 1990 года я впервые появился с революционной газетой у заводской проходной. Да, приставка «анархо» для меня давно неактуальна. Но я продолжаю верить в то, что наши работники сумеют создать действенные профессиональные организации, чтобы защищать свои права, и считаю, что будущее за государством синдикального типа (здесь я согласен с Николаем Бердяевым, точнее, с его идеями из работы «Новое Средневековье»). Поэтому-то в 90-е годы я с французской «Рабочей борьбой» и сотрудничал — в отличие от других троцкистских сект эта организация накопили большой опыт пропаганды среди рабочих, на заводах.
Во времена путинского правления я организовал множество акций против разрушения отечественной индустрии, против сокращения рабочих мест в реальном секторе экономики. Я помогал товарищам из левой среды создавать профсоюзы, лидер МПРА Алексей Этманов не даст соврать. И сейчас я делаю всё, чтобы построить профсоюз с определённой, евразийской, идеологией.
Но если бы я с 20 лет и поныне создавал самые правильные троцкистские секты с рабочим словом в названии, то тогда бы я был самым последовательным человеком на свете!
