Мы стояли друг против друга, две измученные шеренги, дожившие до телесного осмотра. До телесного осмотра не дожил один лишь заступивший наряд, но это всё равно делало нам честь. Заступивший наряд трепетно и суетно наводил порядок, лелея надежду поспать в невообразимо длинном промежутке от нуля до чётырех часов. Я стоял по стойке смирно и предвкушал свои законные восемь часов, изучая ввалившиеся глаза товарищей по еженощному счастью, до которых мог дотянуться. На последнем издыхании командирского дня негромко общались командиры взводов.
«Ну что, орлы? Устали?» — бодро поздоровался появившийся командир роты, разнося по спальному расположению зловещие лучи своего быстро меняющегося настроения. «Никак нет» — прокатился в ответку жалобный хор стоящих, говорящий святую истину своей замирающей интонацией. «Не слышу?» «Никак нет» — грянул внезапно мобилизованный хор, отдаваясь немым упрёком в гулкой пустоте отходящей ко сну казармы. «Хорошо. Командирам взводов — приступить к телесному осмотру».
Расположение наполнил шёпот традиционных перекликов и тычков по неподобранным животам. Через несколько минут расположение сотрясли поочередные подходы и доклады. «Синяков-ссадин не обнаружено, нуждающихся в медицинской помощи нет».
Командир роты, сосредоточенно кивая, вглядывался в ввалившиеся грудки своих подчинённых. «Почему они не носят кресты? Чтобы все крещённые надели кресты! Мусульман у нас нет?» И исчез. Командиры взводов вновь бросились к личному составу, осматривать наличие нательных крестов. Со стороны центрального прохода донёсся бурчащий скептицизм старшины: «Этим мы войну не выиграем». Невысказанным аргументом на старшину покосился пропагандистский плакат «Служба в Почётном Карауле — трудная, но почётная!» — и старшина растворился в стороне, откуда появился его голос.
Мучительные минуты — и командир взвода дошёл до меня. «Почему нет креста, Штыков?» «Я неверующий, товарищ лейтенант». Слова «атеист» я отчего-то стеснялся со времен военкомата. В армии мне было абсолютно плевать на наступление клерикализма, преподавание православия в школе и прочую атеистическую заумь. Содержание осталось на гражданке, оторванные от жизни тезисы я давно затоптал на строевой, остались лишь пустые принципы. Но то были принципы!
«Как — неверующий? Как так можно?» Мой командир взвода пришёл, было, в суеверный ужас. «Товарищ лейтенант, мне не нравятся богатства Церкви», — ответствовал я с храбростью пленённого катара. Мой инквизитор внезапно смягчился. Он долго отчего-то распинался — он вообще любил поговорить, выставляя на обозрение свой странный акцент, спровоцированный то ли неправильным прикусом, то ли осетинским происхождением — насчёт того, как он меня понимает.
«Но верить во что-то надо!» — вывел наконец он нерушимый в банальности тезис и победно посмотрел мне в глаза — до этого он смотрел больше проникновенно. «Крещённый?» Я понял, что религиозная дискуссия окончена, я в ней сокрушительно разбит, и мне ничего не остаётся, кроме как оградить свои принципы святой ложью. «Никак нет». Не будут же они меня крестить, в самом деле?
Но командира взвода мой ответ произвёл в подлинный восторг. «Не расстраивайся, мы тебя покрестим, Штыков! Буду твоим крёстным отцом!» Идея стать крёстным отцом завладела его воображением, он произнёс какую-то цитату из одноименного кинофильма и пошёл дальше. Разбитый в пух и прах, я с замиранием сердца думал о повторном крещении в полковой церкви, пока окрик «Отбой!» не отправил нас по кроватям. Я мгновенно уснул, непоколебимый в своих принципах.
Крестить меня, разумеется, не стали, религиозная кампания затухла, не успев вспыхнуть. Вернувшись в жизнь, я вновь был принуждён думать, и принципы наполнились жизненной энергией, засияв скучным светом посреди пыльной реальности. Стоя в строю посреди разномастной толпы с никогда не подбирающимися животами (ибо не было тычка, что поставил бы их на место ), толпы, хмелеющей и тупеющей от здравого смысла , я не выдержал.
В памяти живо нарисовался сослуживец, жадно хлеставший после строевой ледяную воду из-под крана. Его иссушала особая, разрушительная жажда, которую он не мог утолить — он пил грязную столичную воду и блевал, пил и снова блевал, пока вошедший офицер не прервал его страдания ударом по затылку.
Вместо форменного кителя моё поколение носит неподбирающиеся животы и пьёт формальную логику до изнеможения и отвращения, выблевывало здравый смысл и снова припадало к вонючему источнику. У меня слабый нравственный желудок — мне стало тошно; шаг за шагом, и я сам не заметил, как вышел из строя.
