Ленинград полностью освободили от вражеской блокады 80 лет назад. А это значит, что тех людей, которые пережили её, очень и очень мало. Одна из них – моя мама, Светлана Аркадьевна Жвания, в девичестве – Евдокимова. Но она ничего не помнит о блокаде, так как родилась незадолго до начала Великой Отечественной войны – 30 марта 1941 года. В блокадном Ленинграде она вместе со своей мамой, моей бабушкой, и бабушкой, моей прабабушкой, пережила зиму 1941-1942 годов. В апреле 1942 года им удалось эвакуироваться по «Дороге жизни».
Кстати, моего прадедушку, Константина Павловича Евдокимова, а он был довольно высокопоставленным железнодорожником (напрямую общался по работе с наркомом железных дорог Лазарем Кагановичем), тоже эвакуировали. Он попал с дистрофией в госпиталь. С другими больными прадеда повезли на медицинском поезде в Мельничный ручей (сейчас это черта города) для дальнейшей эвакуации, но по пути его признали умершим и выгрузили как труп из медицинского поезда. На обочине прадеда обнаружил обходчик путей и заметил, что он всё ещё дышит. Железнодорожник, тоже наверняка смертельно голодный, отнёс прадеда к себе в сторожку, привёл в чувство, передал на руки врачам и его всё же эвакуировали.
У прабабушки распухли от голода ноги. У бабушки, понятное дело, пропало молоко, и маму кормили столярным клеем… В общем, блокадный быт моих родных ничем не отличался от быта большинства блокадников. Я долгое время жил в доме, где мои предки страдали в блокаду – в доме номер 1 по Боткинской улице. Похожее на замок здание из красного кирпича рядом с Финляндским вокзалом. Жил в коммуналке, а это непросто. В общем мы с соседями продали квартиру, деньги поделили и купили себе отдельное жильё. Но для меня дом на Боткинской остаётся родным. Я часто во сне прихожу в свою комнату…
Кстати, человек, который станет моим дедом по отцовской линии, Георгий Сильвестрович Жвания, всю блокаду служил в Кронштадте, будучи морским офицером. Немолодой, родился в 1880-м, он выполнял боевые задачи, за что получил высокие награды – ордена Красного знамени.
Однажды я, работая в пресс-службе одного известного кинофестиваля, устраивал дебаты после показов. В программе был документальный фильм, снятый немцем о том, как его папа, воюя на подступах к Ленинграду, потерял руку. Ещё живой ветеран Вермахта в кадре вспоминал своей боевой путь. По инициативе организаторов фестиваля фильм вынесли на обсуждение. И с подачи либеральной публики дискуссия вылилась в разглагольствования о гитлеризме и сталинизме – что страшнее. Режиссёр присутствовал на дебатах. Переводчик докладывал ему ход дискуссии. Режиссёр слушал, слушал, а потом попросить переводчика не напрягаться – не интересно.
А меня так и подмывало заткнуть демагогов и спросить этого немца, а зачем он вообще привёз свой фильм в Ленинград? На что он рассчитывает? На то, что наш зритель посочувствует ему из-за того, что его, немца-режиссёра, вырастил однорукий отец? Или, может, на то, что страдания его отца вызовут у нас жалость – жить без руки непросто? Если так, он что – идиот? Ведь из-за его отца и таких, как он, мою маму, как и других блокадных детей, кормили не кашей, а клеем? А сколько детей умерло от голода? Сколько их маленьких костей в братских могилах? Подмывать-то меня подмывало, но я так ничего и не спросил. В жизни есть поступки, за которые стыдно. А есть стыд за то, что не сделал должного. Вот мне очень стыдно за то, что я тогда не решился вывести немца из высокомерного молчания и не пресёк болтовню либералов.
Блокада – мы, ленинградские дети, росли с этим понятием. В нас воспитывали уважение к еде, особенно к хлебу. Я и сейчас переживаю, когда продукты портятся. «Аристократическая» манера оставлять на тарелке пищу меня раздражает. «Блокадный ген» – уверен, что он существует. Знание-воспоминание (есть такая категория в философии Платона) о блокаде даёт о себе знать. Не может не давать.
Человека отличает от животного понятие сакрального. Блокада – это сакральное. И это сакральное восприятие нами блокады пытаются разрушить всякие черти, то подбрасывая тему о каннибализме в блокадном Ленинграде, то снимая «чёрные комедии» о блокаде, то проводя кощунственные, по сути, рекламные кампании. Но не удаётся им ничего. Память о блокаде вошла в вечность. Как и Ленинград.
Модный в патриотической среде русский мыслитель Николай Яковлевич Данилевский, как и все славянофилы, не любил Петербург. «Петербург, несмотря на всё, что было для него сделано, на все потраченные на него силы, по самым своим топографическим и климатическим условиям, по сложившемуся в нём характеру жизни, сильно окрашенному столь несочувственным русскому сердцу немецким элементом, по чопорности, холодности, натянутости, одним словом, по официальности своего строя, заключает в себе очень много отталкивающего для русских людей, между которыми, во всех слоях общества, очень мало таких, которые любили бы его», – написал он в «России и Европе». А главное, с его точки зрения, «Петербург не имеет никакого исторического обаяния, в нём не совершилось ни одного события, которое заставляло бы сжиматься от горя, биться от гордости, расширяться от радости русское сердце».
После того, что наш великий город пережил во время гитлеровской блокады, делать такие заявления он бы наверняка не стал. Стойкостью ленинградцев гордится вся Россия. Блокада – это боль всей русской истории. Я даже не знаю, что можно поставить в один ряд с блокадой, какую трагедию. Да и видеть в Петербурге «немецкий элемент», не сочувственный русскому сердцу, после того, как его, когда он носил имя Ленина, душили немцы, просто невозможно. Это – русский город. Всё, что в нём было иностранного, давно национализировано, давно обжито русским человеком.
Текст опубликован на сайте «Родина на Неве» 26 января 2024 года
