Без понятия о долге — революция невозможна. Долг перед народом, товарищами, организацией. Я решил вспомнить о тех, кто долг понимали неправильно, не так, как надо. Это размышление о том, как надо, как должно.
Хорошо, когда в тюрьме есть кто-то, с кем можно настроиться на одну волну За два года, проведенные мной в Бутырке, c 2006 по 2008, такие люди мне встречались, хоть и очень редко. Среди них были простые работяги, несостоявшиеся ученые, бандиты-авантюристы. Мужики и блатные. Разбойники, мошенники и убийцы. Но по-настоящему дружеские отношения у меня складывались только с участниками неонацистских группировок. Так уж получалось.
Нацистские убийства тех времён — это вызов российской действительности, не помноженный на эмпатию, на сострадание, на солидарность. Неонацисты убивали и садились на большие срока. То есть в этом была какая-то смелость и осознанная готовность к самопожертвованию. Но представления эти не вышли за рамки обывательской морали, которая гласила: «Во всём вини самого слабого».
Кого ведь убивали ультраправые? В основном рабочих из Средней Азии. Тех, что ютились по подвалам, бытовкам, жили по 20 человек в одной маленькой комнатушке. Самых обездоленных, тех, кого не станет защищать государство, и на кого наплевать «коренным москвичам».
В середине 2000-х почти каждую неделю приходили новости о новых убийствах в крупных российских городах. В растущей ультраправой среде распространилось убеждение об обязательном переходе количества в качество. Если убить как можно больше бесправных людей, то якобы «страна возродится», «Русь пробудится», и так далее. Мещанская мораль действительно страшна, неонацисты это доказали. Без фундаментального разрыва с ней те, кто решаются поставить под сомнение несправедливость, эгоизм, всеобщую трусость, рискуют сами превратится в маньяков. А между кровожадностью маньяка и ненавистью революционера — огромная, непроходимая пропасть, даже если практические методы кому-то могут казаться похожими.
И всё равно, с неонацистами-убийцами в тюрьме у меня складывались хорошие отношения. С ними получалось вести разговоры об истории, о ситуации в стране, об общественных переменах. Большинству из них был присущ идеализм в той или иной степени, они не говорили ни о скромной обывательской радости, ни об особняке на Лазурном берегу. А ведь заключённые очень ограничены в своих мечтах. Это обычно или молодая жена с симпатичными детьми, или какая-то фантастическая роскошь. Хотя у большинства зэков, нет и не будет ни того, ни другого.
В сентябре 2006 года в камеру 95, где я сидел, заехал молодой парень. Звали его Серёга. Крепкий коротко стриженный пацан среднего роста с невозмутимо-сосредоточенным выражением лица. Ему, как и мне, было 18 лет.
— Что за беда? — поинтересовался у него «блаткомитет».
— Стопятая, — также спокойно, без тени смущения, ответил он. Тюремно-бюрократическим языком он успел овладеть в ИВС и на «сборке», то есть в комнате на первом этаже, куда помещают новоприбывших.
— Кого убил?
— Киргиза.
— Скин что ли?
— Ну типа того. Фанат.
На воле есть точка зрения, будто бы неонацисты за решёткой автоматически становятся «обиженными», то есть попадают в низшую касту заключённых. На самом деле это не так. Более того, полно примеров, когда ультраправые делали очень успешную тюремную карьеру, становились смотрящими за хатами, корпусами, а иногда централами и зонами. Правда, свои политические пристрастия они в таких случаях не афишировали, или даже отказывались от них.
Бывало и по-другому. Бутырская оперчасть, по собственной инициативе или по совету следственных органов, бросала бывало неонацистов в камеры, где смотрящими и блатными были выходцы из северокавказских республик. «Кумовья» в таких случаях заранее информировали блатных о том, кто к ним заезжает. В России в то время формировалась особая кавказская субкультура, её представители вполне логично считали ультраправых своими врагами. В таких «хатах» у нацистов, естественно, возникали проблемы, их избивали, ставили на самые неприятные камерные занятия, как, например, мойка полов. Но чтобы определять их статус как «обиженных», до такого доходило редко.
Ещё в начале 1990-х годов воры в законе написали в прогоне, то есть в своего рода резолюции для всего тюремного населения, что за вольный образ жизни спроса в тюрьме нет. Ведь в постсоветскую эпоху облик арестанта изменился, за решётку стали попадать молодые люди с длинными волосами, проколотыми ушами, пирсингом и прочими нетипичными особенностями внешности. Все эти внешние атрибуты отныне не могли являться поводом для определения места человека в тюремной иерархии. Спрос был только за «гадское и бл…дское», к ним относились в первую очередь сотрудничество с правоохранительными и следственными органами. Среди кавказских блатных попадались те, кто считал убийства по причине национальной вражды «гадским и бл…дским». Но когда дело доходило до воров, то они обычно характеризовали действия неонацистов мягче.
За «хатой» 95 тогда «смотрел» русский мошенник Максим. С его стороны никакого предвзятого отношения к юному убийце не последовало.
В «правом движе» Серёга был уже давно. Он дрался в фирме фанатов московского ЦСКА Kids, занимался кудо и боевым самбо, часто побеждал на соревнованиях. Учился в педагогическом университете. Очень спокойный и незлобный совершенно парень.
— Давай лапы сошьём, — предложил он мне, обустроившись в камере, — будем тренироваться.
Иголка, запрещённый предмет, нашлась быстро. Через два дня лапы были готовы, и во время каждодневной часовой прогулки мы отрабатывали удары и комбинации в сочетании с общефизической подготовкой.
Помню, зэки только головами качали:
— Вот политическая молодёжь у нас.
Один раз Серёга попытался объяснить для меня мотивы своей «мокрухи».
— Ну так надо было, — сказал он просто совсем.
Просто, обыденно, как в магазин за хлебом сходить.
С Серёгой я просидел неполные три месяца, в ноябре 2006 меня перекинули в другую камеру. Мы переписывались по «дороге», тюремной почте.
Ему повезло. Суд решил, что умысла на убийство у него не было, и осудил по статье «хулиганство». Приговор — три года.
По 105-й осудили его подельника с погонялом «Штангист». Некоторое время тот сидел в камере с моим подельником Ромой Попковым на бутырском «малом спецу», так называлось специальное отделение тюрьмы с маленькими четырёхместными камерами.
Бывший командир Московского отделения НБП очень хорошо отзывался о его убеждённости, стоическом отношении к неизбежному большому сроку. О его смелости.
Смелость на воле — совсем другое дело. Там она вознаграждается уважением друзей, вниманием подруг. Сразу, немедленно. А для зэка, который меньше, чем на десятку, не рассчитывает, смелость — только перед лицом вечности. Совсем иной уровень.
Для Штангиста суд закончился. 14 годами строгого режима. На этап осуждённые нацисты уехали в середине января 2008 года.
Осенью 2007 года я познакомился с Ваней Китайкиным, подельником Артура Рыно и Павла Скачевского. Произошло это во время очередного выезда на судебное заседание.
Как на суд возили в те времена? В полседьмого приходил продольный «мусор», стучал ключом по «тормозам», двери то есть: «такой-то такой-то, через пятнадцать минут в суд». Менты собирали всех по спискам со своих коридоров, отводили на первый этаж. Там закрывали в специальные комнаты, которые сидельцы называли «сборки». В этих «сборках» сидели зэки до 10 — 11 утра. Потом приезжали автозаки, развозили народ по судам.
На «сборках» зэкам часто становилась плохо. Тогда мы, арестанты, стучали по «тормозам», звали «мусоров». Иногда менты приходили, иногда — нет. Чтобы кому-то профессиональную медицинскую помощь оказывали — такого никогда не было.
Закрывать подельников в одной «сборке» не полагалось. Но у нас, нацболов, судившихся по делу о драке с членами прокремлевского движения «Местные» около Таганского суда, всё время кто-нибудь вместе сидел. Количество «сборок» тоже ведь ограничено.
В тот осенний день 2007 года мне в глаза сразу бросился субкультурный вид одного парня. Поло Fred Perry, белые кроссовки, куртка популярной в фанатских кругах фирмы. И вообще он не походил на типичного обитателя Бутырской тюрьмы. Он сидел на лавке прямо напротив двери, смотрел вниз, в пол. На его лице было какая-то мечта, стремление выйти мыслями за пределы прокуренного каменного мешка. Что-то над-материальное, необычное для большинства заключённых.
— Что за беда? – я сел рядом, благо было свободно.
— Сто пятая через тридцатую, — (то есть попытка убийства)
— Судишься уже?
— На продление срока содержания в Мосгорсуд еду.
— Понятно. Как зовут-то?
— Ваня.
— Леха, — представился я, — Ты правый что-ли, Ваня?
— Да.
— Я из НБП.
— Слышал, на Бутырке сидят нацболы, что под судом подрались.
— Это мы и есть.
— Я по делу Рыно-Скачевского прохожу. Знаешь, может быть?
— Знаю, конечно.
Об Артуре Рыно и Павле Скачевском стало известно после их ареста весной 2007 года. В ходе первых допросов Рыно заявил, что на его счету 37 убийств. Скачевский вообще никаких показаний не давал. Набиравший обороты неонацистский террор предстал в новом свете. Во-первых, оба обвиняемых были очень молоды, на момент ареста им не исполнилось 18 лет. Во-вторых, их социальное положение и род занятий не делало их похожими на «типичных» убийц, по крайней мере таких, какими их обычно представляют. Павел Скачевский закончил школу с золотой медалью, был отличником второго курса Российского университета физкультуры. А Рыно, только что приехавший в Москву, вообще учился на иконописца. По телевизору как-то показывали интервью с его соседом по общежитию, калмыком. Тот утверждал, что никогда не подозревал Артура в симпатиях к нацистской идеологии, а уж тем более в убийствах.
— Я только по двум эпизодам обвиняемый, без мокрухи, — как бы оправдывался тогда Ваня.
Он учился в одном из московских ВУЗов, участвовал в каких-то околофутбольных темах. Одним словом, со мной на сборке сидел обычный молодой житель столицы. С некоторыми оговорками, конечно.
— Интересные у тебя подельники, — сказал я ему.
— Они фанатики, безумные, — Ваня выговорил это резко, будто его током ударило, — жалею, что с ними связался.
Договорить нам не дали, Ваню забрал в автозак рыжий, усатый «мусор». В Мосгорсуд всегда первыми увозили.
Я так и не познакомился с Рыно и Скачевским лично. Но мы знали друг о друге заочно.
— Тебе привет от Павла, — сказал мне адвокат во время очередного визита в конце лета 2007 года.
— Какого Павла? — уточнил я.
— От Скачевского, — последовал ответ. — Он про ваше дело в курсе.
Получилось, что меня и его защищал один и тот же человек.
Во второй половине 2007 года Скачевский оказался на Бутырке. Его перевели сюда из московского пятого централа, с «малолетки», после достижения 18-летнего возраста. Он сразу же попал под каток бутырской оперчасти. «Кум» по имени-кличке Мага, уроженец Чеченской республики, кинул его в настоящую пресс-хату. Смотрящим был кабардинец, все блатные — выходцы с Северного Кавказа. О том, кто к ним заезжает, Мага предупредил братву заранее. Рекомендовал принять меры.
В первый же день Павла избили до потери сознания. Все могло обернуться и хуже, но в дело вмешались смотрящий за корпусом и положенец всего централа. Решать арестантский статус Скачевского кавказской братве не дали, а через некоторое время его перевели в другую камеру. Для блатных этот беспредел, понятное дело, остался совершенно безнаказанным.
В тюрьме Павел Скачевский много читал, особенно русскую классику. До 300 страниц в день прочитывал. Несмотря на пресс оперчасти, об идеологических переменах нигде не заявлял, скорее, наоборот. Одним словом «фанатик, безумный».
А с Ваней Китайкиным мы сидели в соседних камерах на «третьем коридоре» (особо охраняемая часть Бутырки на первом этаже) весной 2008 года.
Утром 10 июля 2008 года, когда меня выводили из камеры на волю, я стукнул по «тормозам» его хаты, крикнул:
— Ваня, родной, удачи тебе
— Леха, тебе тоже, — ответил он
Так я последний раз за мой первый тюремный срок нарушил правило о запрете межкамерного общения.
В декабре 2008 года Ваня К. был признан виновным по обоим эпизодам, в которых обвинялся. Приговор — девять лет строго режима.
В этих неонацистах было, наверное, что-то нечаевское. Убить, чтобы доказать себе и другим верность своим убеждениям. Убить, потому что чем больше крови пустишь, тем ближе к заветной цели окажешься. Убить, потому что невозможно выносить трусость, эгоизм, приспособленчество, поразившие российское общество. Этакие пасынки Нечаева… Убить — но кого? Жертвами неонацистов становились, как правило, самые обездоленные, самые беззащитные люди. Неонацистский бунт против российской действительности оказался лишь продолжением практической реализации её гнилой морали.
Кем бы были эти молодые люди, шедшие в неонацистские группировки, живи они в другую историческую эпоху — кто же знает? «За исключением периодов общественной нестабильности, злоба отверженных направлена на себе подобных», — писала анархистка и христианский мистик Симона Вейль. Наверное, её высказывание относится и к моим тюремным друзьям. А раз так, это лишний повод ненавидеть российскую стабильность и ещё одна причина приближать нестабильность, эпоху самых светлых, самых прекрасных человеческих чувств.
Об авторе:
Алексей Макаров с 17 лет, с 2005 года, был активным членом ныне запрещённой Национал-большевистской партии. Участвовал в акции на Всемирном газетном конгрессе (июнь 2006 года), а затем стал фигурантом дела об избиении участников движения «Местные» у Таганского суда Москвы и был осуждён на два года.
Напомним: 13 апреля 2006 года в суде проходили слушания по иску НБП к Министерству юстиции по поводу отказа в регистрации партии. Перед началом заседания приехавшего в суд лидера партии Эдуарда Лимонова попытались закидать камнями и яйцами сорок активистов движения «Местные». Лимоновцы не пропустили их, и завязалась потасовка. По словам адвоката нацболов Дмитрия Аграновского, «местные» применили травматическое оружие, лимоновцы — газовые пистолеты.
Поначалу прокуратура возбудила уголовное дело по обвинению «случайных прохожих» в нападении на лимоновцев. Однако спустя месяц ситуация перевернулась: «местных» сделали потерпевшими и свидетелями обвинения, а уголовное дело по статье «Хулиганство с применением оружия» возбудили против национал-большевиков.
В 2009 году Макаров, опасаясь репрессий, переехал в Украину, а затем, в 2011-м, эмигрировал в Швецию, где примкнул к местным левым радикалам. По его мнению, НБП «перестала существовать юридически и практически», а «то, что осталось на ее месте, «Другая Россия», отвратительное и реакционное болото лизоблюдов царя Путина».
